Страница 8 из 235
— Соль земли это, — назидательно просветил ее кузнец. — Врачует она меня и всякого пришельца.
— А это как?
— Вот, вижу я перед собой дуру — и понимаю: умный я, и дуру из тебя я сделал, потому что умнее — и сразу легко мне. И другие увидят, кто перед ними стоит.
— А я?
— А от тебя у человека не убыло, и то хорошо. Ведь если все умные будут, как узнать, кто умнее? Мы с тобой как два полюса, — растолковал кузнец, — один отрицательный, другой положительный. Я положительный, ты отрицательная. Смотрят на нас и сразу видят, кто живет правильно, а кто неправедно. Я — пример для подражания, люди равнение на меня берут, а ты — убожество и членовредительство, для людей ты — горе горькое и лихо неподъемное.
— Но ведь соль делает землю пустынею, — возмутилась Манька до глубины души. — Разве возможна радость, когда никакое дерево на земле не вырастет?
Кузнец поперхнулся слюной, и Манька вдруг заметила, как подозрение и тревога застыли где-то там, за его лицом. Он смотрел на нее с подозрительным прищуром, и так пристально, будто пронизывал насквозь. А еще показалось ей, будто под его лицом еще одно — серое, страшное, хищное, и то, второе, напугало ее до дрожи.
— Знаю болезнь твою — гордыня имя ее, — осудил ее кузнец за любознательность. — А ведь пьяная мать родила тебя, отец назвал отродьем падали. Смирилась бы, несла свой крест с покорностью — и открылись бы тебе, Маня, многие пороки твои, но вижу, нет пользы от слов, одержима грехом — и не останавливаю. Что ж, твоя участь мне ведома, не сама идешь — бесы ведут. Бесы — ни хорошо, ни плохо. До добра еще никого не довели, но супротив хорошего человека не устоят и вреда ему не причинят, потому что бесы эти твои.
— А есть что-то хорошее в ваших предсказаниях? — скептически хмыкнула она.
— Есть. Для души твоей есть. Там, Маня, — загадочно предрек кузнец, ткнув пальцем в небо, — обретаются души, а не люди. И воздастся каждой по делам ее. Душа твоя велика, но ты мала, чтобы вместить дела ее и быть ей опорою. И когда упокоишься Небесами, войдет она, душа твоя, в Царствие Божье чистая и убеленная, а ты пожалеешь, что радела о сокровищах на земле, где моль и ржа подъедают и воры подкапывают.
— Да как что-то на небе собрать? — изумилась она. — Если вы про порядочность, про честность и все такое, то сохранила я от юности своей. Но результата не видно.
— Вот и я о том… — презрительно фыркнул кузнец. — Пришли к тебе разбойники, и в одну ночь осталась без штанов, а то богатство, которое на небо положено, никто не унесет, но все видят. Богатство возвышает человека, да не каждый знает, где и как его сеять, — Упыреев постучал каменным кулаком по ее лбу. — На небе его сеют, Маня, на небе… — и криво усмехнулся. — А у тебя там голод, холод, глады и разорение — и тоже видят — все, кроме тебя. Но не уразуметь тебе умишком бестолковым и приземленным.
— Странно вы говорите, дяденька, будто я и душа не одно целое…
Дядька Упырь, гордясь своей ученостью, презрительно и брезгливо покривился.
— Сказано: кто не возненавидит души своей в жизни сей, тот не войдет в Царствие Божье. А сказано тем, кто разумеет. Но спасение душе твоей близко, ибо приблизилось к тебе Царствие Небесное, а к душе Царствие Божье. И приму ее, как пастырь и наставник, и поведу по жизни, как сына, обрящего бессмертие. Но ни к чему тебе такое разумение, ибо сказано: в царствие Божие дано войти только избранным — и мало их. Вот обутки твои, вот посохи и караваи… — кузнец сунул ей железо, не без удовольствия наблюдая, как она согнулась под тяжестью ноши, и предрек: — Не пройдет и месяца, как земля пожрет гордыню твою, — ненадолго задумался, почесал лоб и вроде как успокоился, избавившись от каких-то ему одному ведомых сомнений: — Куда тебе деваться-то… Не бог весть какое у нас государство… Ты только с пути не сворачивай, а то с тебя станется, ты ж непутевая, все не по-человечески, все наперекосяк.
Насилу взвалила Манька мешок на плечи. Три пары обуток, три посоха, три каравая — носить, не сносить. И такие тяжелые, что не поднять. Тянуло железо к земле, так что в небо посмотреть голова не поднималась.
И боязно ей стало: за тысячу лет не сносить ей столько железа, но про себя подумала: будет удача, если дело бегом побежало. И сразу от сердца отлегло. Да если перестанет Радиоведущая перед людьми порочить, в раз поправит хозяйство.
А еще через пару месяцев надежды не осталось, что можно отсидеться дома. Не соврал кузнец — железо само за ней шло. Вроде оставила его дома, а пришла куда, три пары железных обуток на ногах, как кандалы, два каравая к животу прилипли, словно гири, а один голову придавил, и три посоха в руку легли. Смотрят люди на нее в ужасе, будто сам Дьявол им померещился, и бегут, как от прокаженной, а боль от язв каждый день становится только сильнее.
И порадовалась она: вот, наконец, встала она на правильный путь, донести до Царствующей Особы необходимость правильно высказывать свои мысли, а то недопонимание радиопередач отнюдь не способствовало воспитанию того идеального общества, к которому Ее Величество стремилась всеми помыслами и устремлениями.
И пошла.
Ох и тяжело было нести ей свою поклажу, когда двойные пары того и сего болтались за спиной, а третья была на ней. Но время шло, первая пара обуток была сношена, первый каравай съеден, первый посох стерт. Полегчало. А когда и второй комплект подошел к концу, она думать о железе забыла, не до того ей стало.