Государево дело

В какие-то минуты происходит настоящее чудо. Только что готовые лезть в драку люди в смущении остановились и с надеждой смотрят на своего духовного отца. Правда, некоторые ещё сомневаются.

– Как же так, Владыка! Ведь царица с царевичем не православные!

– Какой вражий пёс вам это сказал?! – взвивается тушинский патриарх. – На сем месте клянусь вам Богородицей, всеми угодниками и страстотерпцами, что не пройдет и недели, как я крещу в истинную веру и царицу Катарину и царевича Дмитрия!

– А что же до сих пор не крестил? – раздается чей-то отчаянный выкрик и народ снова начинает волноваться.

– Да как же вам не совестно, окаянные! Нешто вы не знаете, что прежде чем святое крещение принять, надо основы нашей веры изучить и сердцем принять! Разве этого одного дня дело?!

– Сам-то хоть псалтырь знал, когда голову клобуком покрыл? – снова звучит тот же голос, но уже насмешливо.

Однако, вздумавший будоражить народ провокатор ошибся. Настроение собравшихся уже переменилось и теперь гнев толпы обращен на него.

– Ты на кого, пёсий сын, хвост поднимаешь! – кричат москвичи и бросаются хватать подстрекателя.

– Взять его, – вполголоса приказывает стоящему рядом с ним монаху Филарет. – Потом дознаемся, кто таков. Смотри только, чтобы не пришибли раньше времени.

Неприметный с виду инок с ходу ворвался в толпу и через минуту раскидав увлекшихся избиением горожан, схватил окровавленного вора[19] и отволок его в сторону. Митрополит, тем временем, продолжил свой путь и скоро оказался перед стрелецкой цепью. Всё это время он не скупился на угрозы и увещевания и, буквально на наших глазах, привел народ к покорности. Служивые тоже готовы броситься перед ним на колени, но пока держаться скованные железной дисциплиной.

– Фух, – шумно выдыхает Вельяминов, похоже, уже смирившийся с мыслью, что сегодня придется пролить кровь единоверцев, после чего истово крестится, благодаря Создателя, что не дал свершиться такому грехопадению. Корнилий и Анисим вторят ему, и только я пристально гляжу на Филарета, как будто целюсь. Несмотря на дальность расстояния, он чувствует мой взгляд и наши глаза встречаются. Я тщетно пытаюсь разглядеть, что скрывается в них. Может быть, торжество? Или ещё что…

– Ты что это, государь? – испугано спрашивает меня Алёна, все еще держащаяся рядом.

– Ничего, – отмахиваюсь я. – Что-то уж больно вовремя Фёдор Никитич появился.

– И, слава Богу! – расслабленно выдыхает Никита и вдруг с изумлением понимает, кто это за моей спиной. – Алёнушка, да что же это такое, ведь ты меня с ума сведешь…

– Аминь! – хмуро отзываюсь я и, тронув поводья, лёгкой рысью направляюсь вперед.

Поравнявшись с будущим главой Русской церкви, я покидаю седло и вместе со всеми опускаюсь на колени.

– Благослови, Владыка!

Но митрополит вместо того, чтобы поднять меня, становится на колени рядом со мной и начинает голосом полным раскаяния:

– Прости меня, государь, что поздно узнал об сем, и не поспел пресечь вовремя. Теперь поздно уж, но сделать так надо.

– Ты о чём? – не сразу понимаю я.

– Государь, сошли меня на Соловки, сгнои в узилище, но сделай так, как я народу сказал. Повели царице и царевичу креститься! Христом-Богом тебя молю, не вводи в соблазн малых сих! Клянусь тебе, в дальний скит уйду и никогда ты более обо мне – многогрешном не услышишь, но теперь паки и паки реку – крести жену и детей!

– Кто же тебя посадит, – хмуро отзываюсь я, пытливо всматриваясь в лицо Филарета. – Ты же…

– Что, государь?

– Я говорю, что ты у меня так легко не отделаешься! Ишь чего выдумал, в скит. А кто школы да университеты заводить будет? Кто монасей во тьме невежества погрязших, тянуть к свету истины будет, я что ли? Книги печатать, храмы строить, а при них школы, да библиотеки? С греками лукавыми, давно с потрохами султану продавшимися, кто будет бороться? Ведь ты же был в Европе! Пусть всего лишь в Польше, но ведь и там всякий убогий клирик или шляхтич голозадый иезуитскую коллегию закончили, и цитатами из писания и Аристотеля так сыплют, что любого праведника своей ересью смутить могут… и кто против них? Попы неграмотные, что пару молитв и треб заучили, и те не твердо, а уж про объяснить и разговору нет! Или, может быть, бояре, своим благочестием кичащиеся, в церквах с пудовыми свечками все службы выстаивающие, а на деле трижды в день все смертные грехи совершающие! Ведь вы же, мать вашу, пятерым царям крест целовали и всех пятерых потом предали! И не смотри на меня так – ты тоже!

– И я грешен, – не стал оправдываться Филарет. – И за все свои грехи на страшном суде отвечу. А только всё одно, крести жену и детей!

– Да куда же я денусь, – с досадой отозвался я и, вскочив на ноги, протянул Романову руку. – Поднимайся, Владыка, а то снег холодный.

– Крестишь?

– Да!

– Когда?

– Станешь патриархом, приходи! Тебе всего лишь Собор убедить надо, а мне жену-герцогиню. Ещё неизвестно, кому труднее.

– После нынешнего, – усмехнулся в бороду тот, – должна согласиться.

– А ты всех этих людей на Соборную площадь отведи, там тоже противиться не станут.

Через три дня Фёдора Никитича Романова, в иночестве – Филарета, избрали патриархом всея Руси, а ещё через два, он крестил в греческую веру будущую царицу Екатерину Михайловну, а вместе с ней принца Карла Густава и принцессу Евгению. Отчество моей жене досталось от крестного отца – Миши Романова. Наследник стал царевичем Дмитрием, а вот царевна так и осталась при своем имени. Не знаю даже, отчего я так уперся, но мне удалось доказать, что Святая Евгения Римская была прославлена задолго до Великой Схизмы, и потому нет никаких препятствий для того, чтобы православная царевна носила такое имя. Чувствую, что теперь оно станет в нашей семье родовым. Заодно крестили и маленькую Марту, ставшую Марфой. Катарина настояла, чтобы она воспитывалась вместе с нашими детьми, а я не нашелся, что ей возразить.

И всё, вроде бы, закончилось благополучно, если бы не Алёна…

Глава 4

Холодный, пронизывающий до самых костей ветер горстями кидает в лицо снежную пыль, заставляя щуриться и отворачиваться в сторону. Зимний день короток, и в сгустившихся сумерках уже ничего не видно в трех шагах. Вроде бы со мной были сопровождающие, но когда и куда они пропали – я не заметил. Куда идти – непонятно, но оставаться на месте форменное самоубийство и я, спешившись, тащу за собой в поводу смертельно уставшего коня.

Всё началось вчера утром, когда мне на глаза попалась зареванная физиономия Машки. В смысле, Марии Пушкаревой. Она в последнее время стала самой настоящей придворной у моей жены. Ушлая девчонка ухитрилась подружиться со всеми моими детьми, а приятель наследника Петер, похоже, вообще в неё влюбился. Так что она теперь считается официальной нянькой у царевны Евгении и Марфы Лямкиной. Должность эта невелика и потому не вызвала зависти ни у знатных русских боярынь, ни у немецких или шведских дам, привезенных Катариной из Мекленбурга. При этом природного оптимизма ей не занимать, так что плачущей я её не видел довольно давно.

– Что случилось? – удивился я этому потопу.

– Ничего, – насупилась девочка и отвернулась.

– Не понял! Ну-ка быстренько повернулась ко мне и рассказала, что за беда и кто тебя обидел? Я этого мерзавца или мерзавку быстро на кол пристрою!

– Ничего я тебе не скажу!

– Это еще почему?

– Потому что ты злой! Потому что тебе на всех плевать! Особенно на тех, кто тебя любит!

– Это ещё что за новости?

– Никакие это не новости! Ты всегда такой был!

– Машка, я вот сейчас не посмотрю, что я государь милостивый, незлобивый и богобоязненный, и как сниму пояс, и как всыплю кому-то по первое число! Говори сейчас же, какого нечистого с тобой приключилось?!

– Не со мной…

– А с кем?

– Сам, поди, знаешь!

– С Алёной, что ли?

19

Вор. – В то время так называли политических преступников, а для тех, кто крал, существовало название – тать.