Игра с Годуновым

– Не пошла по соседкам хвостом мести?

– Нет, дома сидит.

– Это хорошо.

– Так когда же?

– Дай срок. Авось не протухнет.

Не сильно этим утешенный, Воробей ушел. Деревнин понимал – мало радости держать у себя на дворе, в сугробе, загадочное мертвое тело.

У него хватало забот, иначе он бы задумался, отчего Ульяна так скоро присмирела.

Вечером он отправился в Остожье, где уже ждал Тимошка с санями. Растолковав, что предстоит сделать, Деревнин уселся в те сани и поехал к Гречишникову.

– Твоего Архипку ждут в переулке, там, где кривая ветка из-за забора нависает. Пусть бежит во всю прыть и валится в сани, тут же мой Тимошка мерина хлестнет и умчит детинушку. Ни один кожемяка его не догонит – ноги у них коротки, – сказал он купцу. – А я у тебя покамест посижу. И вели своим молодцам прогуляться дозором вдоль забора – не караулят ли там меня кожемяки.

– Вот тебе десять копеек на его прокорм. Не хватит – добавлю.

– Ты уж поскорее, Мартьян Петрович, обоз снаряжай.

Из молодцов, служивших в гречишниковских лавках, женатые жили с женами при родителях, а двое неженатых – при купце, где им отвели подклет и стелили не войлоки на полу, а тюфяки на лавках. Они же, убедившись, что злобные братья-кожемяки убежали за санями и не вернулись, пошли к знакомому извозчику, вместе с Деревниным, несколько попетляв по длинным переулкам, доехали до Остожья, а оттуда вернулись домой.

Подьячий вошел в сени, отряхнулся от соломы, которую ради тепла извозчик щедро навалил в санки, и принюхался. Бабы наготовили пряженых пирогов, жирных и очень вкусных. Они лежали в латке, залитые горячим растопленным салом, и благоухали так, что за версту можно было учуять.

Архипка, спасенный от кожемяк, сидел на поварне и ел пирог.

– Ну, вставай, Аника-воин, – приказал Деревнин. – Дай-ка на тебя погляжу.

Архипка встал со скамьи.

Парнишка на вид был совсем обыкновенный – кудлатый, уже в меру плечистый, лопоухий, нос репкой, такого в толпе на Торгу разве что по кафтанишку признаешь.

– Жених… – пробормотал Деревнин. – Что, крепко они тебя поколотили?

– Крепко. Да и я им тоже!..

– Будет врать-то. Они – молодцы в самой силе, кто ты против них?

– Я Федьке зуб выбил. То-то он взбеленился!

– Суров. Грозен. Как же с тобой быть? Пока обоз соберется – у меня поживешь, что ли… Да ведь я дармоедов не люблю. Батюшка твой тебя разбаловал, Мартьян Петрович вовремя тебя у него не отнял да с обозом куды ни есть не отправил. Какая от тебя в хозяйстве польза?

Подьячий говорил строго – строже некуда. Не дитя перед ним, чай, пусть за ум возьмется. Пусть уразумеет – с него теперь спрос, как со взрослого.

– Не знаю…

– Вот и я не знаю. Ненила, заставь его завтра в подклете старый скарб разобрать. Там, поди, еще с времен царя Гороха всякое дерьмо валяется. Потом попросим Тимошку, он вывезет и куды ни есть свалит. А коли что путное найдется… Ну, вы с Марьей сами толковые бабы, не дадите добру пропасть.

Потом решили, где Архипке спать: да тут же, на поварне, бросить ему войлок на пол, возле печки, будет тепло и хорошо. Ночи две или три так поживет, пока Марья и Ненила его в ином месте не пристроят. А там уж и обоз до Мурома.

Деревнин сам спустил дворовых псов с цепи. Ежели кожемяки все же выследят Архипку, на двор лезть побоятся. А потом отправился к Воробью.

– Завтра ночью придешь ко мне, дам тебе детинушку… для известного дела…

– Это было бы хорошо…

– Сам знаю, что хорошо.

На следующий день, придя домой, Деревнин выслушал отчет Марьи: в подклете найдены старая шуба, невесть чья, лубяные короба со всякой непонятной дрянью, сломанная прялка, доски, неведомо для чего припасенные, узел с тряпьем, горшки с трещинами и битыми краями, а также вполне еще годные, ежели подлатать, суконные полавочники. Ненила же сказала, что Архипка всем хорош, не перечит, да только ест – как трое здоровенных молодцов, из тех, что мешки с зерном на баржи таскают.

– Купец дал кормовые деньги, дней на десять – по деньге с полушкой на день. Так что не ворчи и доставай из печи, что Бог послал.

И очень вовремя Ненила выставила на стол огромный горшок-кашник. Во дворе залаяли псы, но не злобно, а весело.

– Михайлу, поди, встречают, – сказала Марья, метавшая на стол миски и плошки с квашеной капусткой, с груздями и рыжиками солеными, с огурчиками махонькими солеными, особо – маленькую плошечку с опятами, другую – с икоркой ястычной, третью – с мелкими, как тараканы, снетками. Было и сало двух видов, соленое и копченое. Последней Марья водрузила посередке большую толстую ковригу – резать ее на ломти следовало хозяину дома.

Сало Деревнин не одобрил было – сало обычно ел с утра. Но догадался – роскошь ради Михайлы. Марья после смерти жены Агафьи растила парнишку и старалась его баловать.

Вошел сын и, сняв шапку, перекрестился на Николу-угодника, которого Ненила держала на кухне, утверждая, что он по части стряпни тоже знатный помощник.

Михайла был так хорош собой, что любой батюшка бы таким сынком гордился: статный, плечистый, румяный, кровь с молоком, кудри и шелковистая бородка – темно-русые, глаза в богатых ресницах – серые, улыбка – светлая, радостная, зубы – чистый жемчуг. Сразу видно: сейчас только личико округлое, а войдет в мужские года – станет осанист и дороден, не хуже иного боярина, дородство – тоже дар Божий, вон товарищ по Земскому двору Кузьма Устюжанин тощ, сквозь кафтан ребра перечесть можно, и сколько бы ни ел сладкого и жирного – хоть бы фунт мяса на те ребра нарос. И у себя в приказе Михайла на хорошем счету.

Марья рассказывала – свахи вокруг двора вьются, перед ней лебезят: понимают ее положение при хозяине. Сама же она держит их в строгости и лишь о самых достойных невестах докладывает хозяину, и это правильно, иначе бы Иван Андреевич от такого избытка совершенно ненужных сведений озверел.

– Ну, здравствуй, сынок, – сказал Деревнин. – Утешил батюшку, и года не прошло – явился!

Не то чтобы он был сильно недоволен, а хотел показать отцовскую строгость. Все-таки Михайле лучше жить в Кремле, где на дворе у Вострых ему и стол, и даже мыльня. Иное дело – хорошо бы убедиться, что сын не нахлебник, а дает хозяйке деньги за прокорм, платит дворовым девкам за стирку портов и рубах.

– Прости, батюшка, служба, – ответил сын.

– Ладно уж. Садись. Ненилушка, дай ему ложку.

Михайла скинул шубу, которую Марья тут же вынесла в сени, и Деревнин невольно улыбнулся: сын вырос славным молодцом.

Сын же глядел на отца с некоторой тревогой: что, когда приискал невесту и велит завтра же – под венец?

Жениться Михайла желал, в его годы надобно, чтобы жена ждала со службы и от стола уводила в опочивальню, на чистую постель, а не тискаться по чуланам с беспутными дворовыми девками. Да только отцовский замысел он знал – непременно взять невесту из такой семьи, что поближе к Борису Федоровичу. Красавицу Деревниным не отдадут, а постараются сбыть с рук воронье пугало.

В Кремле Михайла нагляделся на красивых девок, особенно когда они, собираясь в храм на службу и в крестный ход, наряжаются во все лучшее. Забава была у приказной молодежи – глядеть на такой крестный ход с высокого крыльца, перемывая девкам и их родне косточки. Девки и женки про то знали и норовили проплыть со смиренным видом, опустив глазки; как знать, кто из этих веселых обалдуев окажется вдруг женихом.

Михайла еще никого себе не приметил, а отцовской воли побаивался.

– Марьюшка! Куда ты запропала, садись! – крикнул Деревнин. – Архипка! И ты садись.

– Это что еще такое? – спросил Михайла про Архипку.

– Хочу на службу к нам в приказ определить, а пока вот откармливаю, – отшутился подьячий. Потом он благословил трапезу и все же рассказал про Архипкин подвиг.

– А что, батюшка, может, отрок на Земском дворе и впрямь пригодится. Грамоте знает? – спросил сын.

– То-то и оно, что ни в зуб толкнуть.

Архипка покраснел.