Лжедимитрий

– А молодой «московский медведь», кажется, ранен, панна Марина? – сказала она, лукаво улыбаясь. – Панна замечает это?

– Ах, пани Тарлова! Марыня ничего не замечает! Она не заметила даже за обедом, как «московский медведь» чуть цыпленком не подавился, когда она на него взглянула, – говорит Урсула.

Пани Тарлова расхохоталась. Только Марина ехала молча.

– Ах, панна Марина! Не миновать вам московской кики и душегреи… Видите, как «медведь» косится на вас? – продолжала пани Тарлова. – Наденут на вас московский сарафан и кику.

– Кику, пани? Как смешно! Что это за кика такая, пани? – смеялась Урсула.

– Кика?.. Это – нечто московское: мода у них такая. Этакий берет с рогами…

– С рогами? Ах, какой ужас, пани! Ах, Езус-Мария!

– Не смейтесь, пани Вишневецка, – серьезно вдруг говорит пани Тарлова. – Может быть, через несколько месяцев вы сочтете за честь, пани, быть покоевой у московской царицы, у вашей младшей сестры.

А черная головка Марины думала, настойчиво думала – только не о короне. В голове ее и во всех нервах, словно горячечный бред, неумолчно звучали слова, брошенные ей сегодня в костеле отцом Помасским, когда она прикладывалась к иконе Святой Девы: «Помни, дочь моя, что Бог избрал орудием своего благого промысла для спасения рода человеческого Деву чистую… Способна ли и достойна ли ты стать орудием Бога для оказания нового промысла над слепотствующей половиною рода человеческого?.. Подумай об этом, любимая дочь моя в Боге… Подумай – перст Божий на тебя направляется…»

«Перст Божий! Как страшен этот перст… Господи! Что же это такое? Спаси меня. Дева Святая! Я не достойна… Я не вынесу страданий. Ох, страшно, до ужаса страшно стать над этой пропастью… А если эта пропасть меня ждет как жертвы?.. Но я – малая жертва, я пылинка в мире… А великие дела требуют великих жертв… Мамо! Мамо! Научи меня…»

– О чем мечтает черная головка под пунцовым беретом? – вдруг раздается мужественный голос над ухом Марины.

Девушка вздрогнула. Рядом с нею ехал пан Домарацкий, перегнувшись на седле и заглядывая ей в лицо.

– Как вы прелестны, панни Марина, и в особенности сегодня, – продолжал Домарацкий. Я не удивлюсь, если князь Корецкий, с отчаянья, пойдет один на медведя и найдет смерть в его объятиях вместо других объятий, о которых он мечтал.

Марина побледнела. Она как бы вспомнила что-то и, немного помолчав, сказала:

– Пан зло шутит, я этого не ожидала от пана.

Ей стало жаль почему-то молодого Корецкого. Они были давно дружны, он так непохож на всех остальных. И вдруг в последнее время он как-то ускользнул из ее глаз, из ее памяти… Бедный Дольцю! Марина чувствовала, что она не то жестока, не то несчастна… Ей плакать хотелось. А тут в сердце наболевает что-то острое: «Подумай, дочь моя, перст Божий на тебя направляется…» Дольцю! Дольцю!

В это время к ней подъехали еще два всадника, и взоры всех охотников обратились в ту сторону. Подъехавшие были сам Мнишек и царевич.

– Куда ты вдруг девала свой румянец, цуречка моя? – нежно обратился старик к Марине. – А за обедом была такая розовенькая. Не болит головка?

– Нет, татуню, это волнение перед битвой, – отвечала девушка, улыбаясь.

– А панна любит битву? – спросил царевич как-то загадочно.

– С зверями, князь? О нет, мне жаль бедных зверей.

– Панна права. Но битва – удел мужчины.

– И женщины… – добавила Марина тоже загадочно.

– О! Она у меня Иоанна д’Арк! – весело сказал Мнишек, взглядывая многозначительно на царевича.

Марина чувствовала, что она вновь краснеет. Она чего-то ждала и – боялась.

– О! Счастлив должен быть тот монарх, который найдет свою Иоанну, – медленно сказал Димитрий.

Затрубили рога. Поле охоты и лес были близко. Поле было ровное, открытое, с двух сторон окруженное лесом, который раскидывался с одной стороны по полугорью и кое-где открывал небольшие прогалины; с другой стороны синел сплошной бор, упиравшийся в извилистые берега Днестра.

В лесу тихо. Но это не мертвая тишина: это не северный бор, угрюмую тишину которого изредка нарушает треск сухих ветвей, ломающихся под тяжелою ступнею медведя-анахорега; южный лес говорлив столько же, сколько северный молчалив, задумчив. Тут говорит и дикий голубь, и пестрый сорокопудик, и задорливый кобчик. Особенно настойчиво выговаривает что-то голубь-припутень, речь которого напоминает речь гугнявого ребенка.

Слышны в лесу и человеческие голоса, но тихие, сдержанные. За опушкой леса, под темным развесистым грабом, сидят трое и изредка перекидываются словами. По одежде видно, что это «хлопы», местные крестьяне. Около каждого лежат мешки, и почти во всех мешках что-то вздрагивает, движется…

– А ты, дядьку Ничипоре, сам, кажешь, бачив его? – говорит молодой парень в белой рубахе и в соломенной шляпе.

– Та бачив, як возив лисицию на паньский двир, – отвечает другой, в теплом малахае.

Его, кажуть, маленького хотили заризати – так царское тило зализо не бере.

– От диво! – удивляется парень в соломенной шляпе. – Так вин и утик?

– И утик.

Парень засвистел. Ему очень понравилось, что царевич «утик»…

– Що ж вин теперь на москаля вдаре?

– Вдаре.

– Пропав же теперь москаль! А кажут, люди москалеви добре жиги… У Почаив[6] приходили москали-богомольцы, так казали, що у их нема хлопив. Оце поживе чоловик у пана лито та зиму, а як приде святый Юрко[7], так той чоловик и йде куды схоче.

– Овва! Дурни москали! – заметил третий, в полушубке. – А як же вин свою хату покине?

Этот вопрос, по-видимому, озадачил беседующих. Но вопрос так и остался вопросом, потому что в это время из-за кустов показалась фигура в темно-зеленом коротеньком казакине со множеством ремней, шнурков и огромным буйволовым рогом в медной оправе. Хлопы встали и сняли шапки, поглядывая то на пришедшего, то на свои мешки…

– А где же Марек? – спросил пришедший.

– Марко там, пид тройчатым грабом, – «малахай».

– У него лисица?

– Лисиця та заиц, пане.

– А у тебя что?

– У мене заиц, пане, та дике козиня сайгачиня молодое.

– А у тебя?..

Опросив хлопов, панский псарь-дозорца сказал:

– Как услышите два рожка, мой и пана Непомука, зараз развязывайте мешки и пускайте зверей.

– Добре, пане, знаемо, як робить, щоб на верби груши були, – отвечал веселый парень. Но его мешок не понравился дозорце: слишком он был неподвижно «скучен» в отличие от своего хозяина…

– Развяжи мешок, – приказал дозорца.

– От иродова дитина, не дождавсь московського царевича – взяв та и здох… – И хлопец так и залился смехом, вынимая из мешка мертвого зайца.

Раздавшийся вдруг сигнал не дал дозорце времени на брань… Тотчас ответил он протяжным воем своего рожка «пану Непомуке», и в то же время десятки голосов огласили лес из конца в конец: «Ату-ату! Ого-го-го! Ого! Ату-ату!»

Это кричали хлопы, облавой обступившие лес по панскому наказу и выгонявшие зверя на охотников. Развязали свои мешки и те хлопы, что сидели в лесу в засадах – выпустили своих пленников. Бедные звери, долго томившиеся в мешках и снова вспугнутые голосами облавщиков, стремглав понеслись из лесу в открытое поле – на верную смерть.

А на поле уже шла отчаянная травля. За каждым зверем, выскочившим из лесу, неслись собаки вперемежку со всадниками. Переливчатый лай собак, возгласы охотников и псарей, разноголосое гуденье рожков и стоны лесных облавщиков – от всего этого и не зверь мог растеряться и броситься в пасть смерти.

Впереди всех несется князь Корецкий. Лиса, которую он наметил, вытянувшись в струнку и ущулив подвижные уши, забирает к Днестру – надо ей перерезать дорогу, бросить или на собак, или на доезжачих. Старый, толстый Мнишек силится перегнать поджарого зайца. Пан Тарло, пан Домарацкий, пан Сгадницкий, маленький панич Осмольский, которого едва видно на седле, князь Вишневецкий, знатная и незнатная шляхта – все за работой.

6

…Почаив. – Имеется в виду православный мужской монастырь, основанный в XV в. Действует и сейчас – Почаево-Успенская лавра в Тернопольской области.

7

…святой Юрко… – Юрьев день 26 ноября – по древнему положению день расчета и возможности перехода крестьян к другому хозяину.