Страница 3 из 4
Шлепнулся задом на холодный валун, утер рукавом холодный пот со лба, вздохнул-всхлипнул громко.
- Не получилось? - сочувственно спросил Гумилев . - Сочувствую. Сам через это прошел не один раз. Ощущение не из приятных.
Пушкин только головой помотал, сказал обреченно:
- Я женюсь скоро, приступы у меня, долги карточные. Спокойно пожить хочу, понимаешь?
- Понимаю.
- А ты? Ты пил?
Собеседник молчал, подкидывал в ладони круглый голыш.
- Нет, не буду я воду из этого источника! - торопливо, будто боясь, что его остановят, заговорил Пушкин. - И так уже лучший поэт империи. На мой век славы хватит! У меня хандра, ревматизм, аневризм. Я устал. Меня травят со всех сторон. Денег нет. Хочу покоя! Очень хочу! Вот ты из будущего, Гумилев. Много мне жить осталось со всеми этими вдохновениями? Опять молчишь? Значит недолго. Все, решил, ухожу! Уже можно?
Однако почему-то стоял, медлил, переминался с ноги на ногу. Долговязый Гумилев все сидел, не двигаясь, все смотрел куда-то в сторону.
- У тебя какое прозвище в детстве было? - спросил вдруг.
- Тigre-singe. Обезьяна с тигром, - расплылся в улыбке Пушкин. - А у тебя?
- Изысканный жираф! - оживился собеседник. - Хочешь стихотворение о нем прочитаю. Свое.
- Давай!
- Ну как? - тревожно спросил Гумилев, закончив.
- Хорошо! - похвалил Пушкин. - Не так, конечно, как у меня, но чувствуется талант. А что ты там говорил про мою прозу?
- Да хоть "Повести Белкина". Прямо сегодня начать можешь... Мог бы...
- Не собираюсь, - сердито засопел Пушкин. И тут же спросил. - А стихи, что напишу? Ты помнишь что-нибудь?
- Помню, - вздохнул собеседник. - Я много чего твоего наизусть помню. Вот слушай:
'Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы...'
Я бы душу продал за такие строки, но никто не предлагает купить.
- Есть упоение в бою. Есть упоение в бою, - повторил Пушкин, будто пробуя слова на вкус. - Душу - нет. Душу никогда. Жизнь? У тебя ничего нет выпить, путешественник?
- Шустовского коньяка желаете? Вожу для особых случаев. Вроде сейчас такой.
Гумилев достал из походной сумки бокастую бутылку с золотисто-медным содержимым, крутанул донышком на ладони:
- Бокалов, извините, не припас. Кружка подойдет?
Кружка подошла. Разлили на два пальца по разу. По второму. По третьему. Потом счет потеряли. Коньяк пошел хорошо: согрел непроданную еще душу, бьющееся пока сердце, непролитую до сих пор кровь.
И все стало понятно, и возможно, и правильно. Женщины - удивительными, строки - прекрасными, а жизнь - бесконечной.
- Наталья Николаевна - прелестнейшее, добрейшее создание. Небесное существо, - доказывал Пушкин другу Гумилеву, откручивая ему пуговицу на мундире. - Я огончарован, да! Не смел надеяться. Но свершилось! Теперь все наладится. Наладится, да! Давай вместе что-нибудь сочиним. Напоследок. Абиссинское. Через строчку. Начинай.
- Пальмы, три слона и леопард...
И полились тут строфы одна за другой. Рванулись, как теплое шампанское из бутылки. Сначала их пытались записывать, но совсем скоро выпавший из неверных пальцев грифельный карандаш затерялся в траве. Оба не обратили на это внимания: не до того было. Старались высказать, выплеснуть, выкричать всю ту радость и тоску, что скопилась за прошедшие годы.
А потом бутылка опустела. Последние капли коньяка впитала в себя красная глина. И тут, как часто бывает после безумного порыва - пришло опустошение. Пригнуло к земле. Залило свинцом плечи. Резко обозначило морщины на лбу.
- Я - домой, - вяло сообщил Пушкин и не сдвинулся с места.
- Ухожу! Ухожу! Ухожу! - сказал, и не ушел.
- Пора в дорогу, - махнул рукой в сторону туманной стены и остался.
Взлохматил и без того лохматые бакенбарды, облизнул запекшиеся губы.
- Есть упоение в бою, - повторил запомнившиеся строки. - И бездны мрачной на краю... Чертовски хочется знать, что там дальше. Стоит ли этого моя жизнь? Расскажи. Нет, не рассказывай. Не читай. Не декламируй. Я сам.
Медленно поднялся, поднес кружку ко рту, вытряхнул на язык последние капли. Загребая ступнями, одна в обрезанном валенке, одна - босиком, побрел к треклятому ручью. Тщательно промыл кружку несколько раз снаружи и изнутри. Набрал в нее до краев воды. Вылил. Снова набрал, и снова вылил. Не глядя протянул кружку подошедшему Гумилеву. Встал на колени, сложил ладони ковшиком, опустил в источник сразу занемевшие от холода руки. Вздохнул со всхлипом, задрожал пальцами и резко, двумя глотками, напился.
Вытер губы, встал, улыбнулся кривовато:
- Видишь, милый друг, как все, оказывается просто. Никакого черта, никакой подписи кровью. Красота! Сколько мне осталось? Времени хватит написать то, что хочу?
- Хватит, - убежденно кивнул Гумилев.