Страница 5 из 5
Моя привязанность к маме была первобытной, экзистенциальной, чувственной пуповиной тепла, касаний и запахов, царивших в минимальном пространстве между нами. Я наслаждалась мягкостью ее кожи, теплом ее тела и влажным, слегка кисловатым ощущением слюны, когда я сосала два средних пальца.
Иногда я ходила в детский сад, иногда нет. Однажды мама сказала, что бросила очередную временную работу, потому что не может будить меня по утрам до ухода на работу – я всегда плакала, просыпаясь. Она хотела, чтобы мы были друзьями, и была готова жить со мной в моем детском мире, где все было новым, прекрасным и достойным внимания и изучения. Возможно, она хотела вернуть собственное детство, прожитое не так, как следовало. В четырнадцать лет маме пришлось стать настоящей матерью для своих братьев, поскольку моя бабушка, Глэдис, страдала тяжелейшей депрессией, которая на годы приковала ее к постели. Тоскливая печаль преследовала Терезу и тогда, когда она сама стала матерью.
Я смутно помню мужчин, в домах которых мы жили. Дом на сваях, дверь кухни, выходящая в настоящий лес, никаких балконов, откуда можно было бы упасть. Передо мной поставили миску с пророщенными бобами, а мама со своим другом исчезли за закрытой дверью спальни. Оставшись одна в тишине, я следила за тем, как пылинки танцуют в меркнущем свете. Когда дверь открылась, появился мамин друг, его длинные темно-русые волосы рассыпались по бледным плечам. Я тут же бросилась к матрасу, где под одеялами лежала мама. Она укрыла меня, а я прижалась к ее теплому телу.
А потом мы, скрестив ноги, сидели на кровати, принимая принесенную маминым другом еду – маленькие белые коробочки, аккуратные и компактные, как подарки на день рождения. Крышечки открылись, появились длинные тонкие палочки. Внутри одной коробочки лежало что-то скользкое и желеобразное. В другой – рис с морковкой и какими-то розовыми полумесяцами. Я окунула палец в скользкое вещество.
– Китайская еда, – пояснил мамин друг.
Он тоже уселся, скрестив ноги. Его пенис съежился и обмяк, скрывшись под густыми лобковыми волосами.
В доме другого друга мама постоянно мыла посуду на кухне. Я гуляла на дворе: заросли кустарников, сухая трава, грязные прогалины. На внутренней стороне левой руки у меня до сих пор сохранился маленький бледный шрам – меня укусила его собака. Я не помню, как она на меня бросилась. Помню лишь, что мужчина так резко встряхнул меня, что я не смогла даже заплакать.
– Что я тебе говорил? А? – орал он. – Ты дразнила его. Вот почему он тебя укусил! Я говорил тебе, чтобы ты не дразнила мою собаку!
Мама стояла за ним и с ужасом наблюдала за происходящим. Когда она попыталась подойти ко мне, он меня не отпустил:
– Я сам обо всем позабочусь.
Мама ничего не сказала. Она страшно побледнела и стояла очень спокойно, пока он тащил меня через коридор в ванную и совал пальцы в рану на руке. Из раны текла кровь. Я держалась из последних сил. Мужчина поднял меня, сунул мою руку под кран, открыл воду и стал промывать место укуса жидким мылом.
– Маленькая дрянь, – шипел он.
Потом он вытер мою руку, заклеил рану пластырем, притащил в свою спальню и усадил на кровать, жесткую, словно набитую камнями.
– Будешь сидеть здесь, пока я не разрешу выходить.
Я дрожала, затаив дыхание, пока он не ушел и не закрыл за собой дверь. Минуты тянулись очень долго. Я не осмеливалась пошевелиться.
Дверь скрипнула и открылась. Я затаила дыхание, уставившись в ковер. Но в комнату с улыбкой вошла мама. Она словно извинялась передо мной.
– Привет, – прошептала она.
Я молчала. Мысль о том, как ее друг будет орать на нас, лишала меня дара речи.
– Он не хотел этого. – Мама вошла в комнату, осторожно закрыла за собой дверь и села рядом. – Хочешь жвачку?
Она сунула руку в карман джинсов, достала пачку Juicy Fruit, вытащила тонкую пластинку в серебристой обертке, разломила ее пополам и протянула мне мою половину.
Я взяла ее, не говоря ни слова, сняла обертку и сунула бледную пластинку в рот.
– Все хорошо, – сказала мама чуть громче. – Просто сиди здесь, как он сказал. Скоро мы уедем.
Довольная тем, что я успокоилась, мама улыбнулась, приложила палец к губам и вышла так же тихо, как и вошла.
Иногда мы останавливались у бабушки Глэдис, которая вечно лежала на своей софе. Я не могла оценить бабушкиной веселости в Рождество, ее любви к джазу и того, что Майлз Дэвис нравился ей больше Бинга Кросби. Только став старше, я начала ее понимать. Она по-девичьи любила танцевать и, считая, что ступни – это самое красивое, что есть в ее теле, вечно украшала пальцы ног кольцами.
Когда я была маленькой, то видела только унылую Глэдис, с головой, замотанной широким шарфом, в потрепанной одежде, с огромной плоской сумкой, которая свисала с ее плеча, как у старухи. Я много дней провела в ее квартире – настоящем царстве бледности и скуки. На журнальном столике и на обеденном столе стояли пластиковые искусственные цветы. Они должны были служить для украшения, но лишь подчеркивали ощущение безжизненности. Помню, как она часами сидела в кресле-качалке и чему-то хмурилась. Чтобы я ей не мешала, она выдавала мне маленький пакетик леденцов. Бабушка ненавидела готовить, поэтому мы чаще всего питались в кафетериях.
Стоило бабушке увидеть на маме голубые джинсы, как она разражалась слезливыми тирадами.
– В чем я нагрешила? – стонала она. – Господь, смилуйся надо мной! Ты же добрая католичка, Тереза! Я не так тебя воспитывала! Ты должна общаться со своими – с креолами!
Мама закатывала глаза, а я начинала смеяться. Страдания бабушки были настолько преувеличенными, что становились смешными.
– Этот ребенок одержим дьяволом, Тереза! – возмущалась бабушка, увидев, что я смеюсь над ее словами.
– Она всего лишь ребенок, мама, – отмахивалась мама.
Я начинала плясать вокруг бабушки, корчить рожи и дразнить ее. Мне хотелось, чтобы она вышла из себя. А мама тем временем валялась на диване.
– Видишь? – спрашивала бабушка. – Видишь, что она творит? Этой маленькой дряни следует преподать урок! Отшлепай ее как следует!
Когда бабушка пыталась схватить меня, я уворачивалась, слишком быстро, чтобы она могла меня поймать. Она бросалась вперед, но потом разводила руками и разражалась мелодраматическими слезами.
Ее отчаяние веселило меня. Бабушка раздражалась из-за сущих мелочей – ее злили мои непокорные косички, перетянутые на концах разноцветными резинками. По ночам я просыпалась оттого, что она расплетала их и молилась святым о спасении моей души, а потом отправлялась спать.
Она часто стояла над раковиной, сгорбившись и бормоча под нос молитвы. А порой долго раскачивалась в кресле-качалке, перебирая стеклянные бусины и хмурясь из-за несправедливости жизни.
Католические церкви, куда она меня водила, отлично соответствовали ее меланхолическому настроению: полутемные, похожие на пещеры, с витражами и портретами опечаленных святых. За алтарем на кресте висел Иисус – воплощение вечной скорби.
Я должна была всю службу тихо сидеть на жесткой скамье. Постепенно я начинала болтать ногами, и бабушка больно щипала меня жесткими пальцами. Мы поднимались, преклоняли колени, поднимались, садились и пели с другими прихожанами. Наши голоса взмывали к высокому потолку и летели прочь, эхо напоминало скорбных призраков. Если я снова начинала баловаться, бабушка хватала меня за запястье с такой силой, что кровь переставала циркулировать в пальцах.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.