Страница 8 из 9
Когда немцы подходили к Вербнику, сельские мальчишки – братья Миша и Вася Овчаровы – вместе со всей остальной детворой играли на улице. Ни женщины, ни старики, ни дети – никто не прятался. Да и прятаться было бесполезно. Васе тогда шёл лишь седьмой год, и запомнил он те события не очень ясно. Миша был постарше, потому и запомнилась та война ему лучше, чем младшему брату. Ему где-то в первой половине октября должно было исполниться десять лет.
Этот мальчик не знал дня своего рождения. Мама рассказывала, что родился он в тот злосчастный голодный год, когда власть и колхозное начальство выскребали последнее зерно и забирали последнюю скотину и птицу у крестьян. Колхозы тогда ещё только-только образовались. Крестьяне с голода съели всё в огородах: картошку, репу, морковь, лук, а концу лета ели уже лебеду и крапиву. Слава богу, приспела яблочная пора, созрели яблоки и груши. Крестьян погнали на сбор антоновских яблок в колхозных садах, голод тогда и отступил. Как раз, когда собирали яблоки, то ли от напряжённой работы, то ли потому, что сроки подошли, младенец из чрева матери и попросился на свет Божий.
– У Полюшки схватки зачалися! Яша, сюды! Сюды! – закричала золовка, тоже Поля, зовя брата к жене на помощь.
Яков возил тогда яблоки на телеге из садов в амбар. Быстро сбросил он на землю ящики, подкинул соломы. Легко подхватил на руки тяжёлую жену и бережно погрузил её на телегу. Мигом запрыгнул на передок. Тронул лошадей вожжами и дал им кнута пару раз для скорости. Лошади рванули телегу и понесли по сельской дороге к амбулатории. Но что такое грунтовая сельская дорога да ещё в осеннюю пору! А путь то неблизкий – вёрст эдак семь-восемь. Полюшку, конечно, растрясло уже на полпути. Слыша, что жена кричит и просит остановить лошадей, Яков свернул с дороги в ближний ложок и остановил телегу под ракитой. Накрапывал мелкий дождь.
Яков спрыгнул с передка и увидел, что Поля рожает. Воды уже отошли и промочили исподнее бельё. Он задрал длинные юбки жены, стянул исподнее, снял с её ног лапоточки. Благо в сене на телеге была спрятана у него бутыль самогону. Человек он был предусмотрительный, запасливый, выпить любил, но не пьянствовал. Быстро вынул пробку зубами. Плеснул из горлышка в ладони, омыл кисти рук. А младенец тем временем пошёл на волю, и показалась его головка. Яков сотворил крестное знамение и с мукой вымолвил:
– Помоги нам, Господи! Тужси, Полюшка, тужси. Нуди собя.
Минут через пять, а может и поболе, младенец полностью вышел из материнских чресл и громко заверещал, лежа между раздвинутых материнских ног на промокших, испачканных юбках. От натуги и сладостно-дикой боли Полюшка забылась и лежала в телеге, закрыв глаза. А Яков, увидев, что Бог послал ему сына, радостно и благодарно взмолился Творцу со слезами на глазах. Всё, что делал он потом, запомнилось ему словно в чудесном, удивительном сне. Он сам перерезал пуповину ножом, омытым в самогоне. Затем выдрал крепкую нитку из холщовой рубахи и дрожавшими пальцами перевязал остаток пуповины младенцу.
Потом уже, запеленав дитё в одну из самых чистых юбок, привёз жену в амбулаторию. Полюшка пробыла под наблюдением врачей в амбулатории всего три дня. Мальчик родился крепкий, быстро взял грудь и уже сосал вовсю. На четвёртый день Яков приехал за Полей и возвратился домой уже с женой и сыночком. Колхозные работы в ту осень не прекращались даже в субботу и в воскресенье. Не было у крестьян времени, чтобы жениться, креститься и даже младенцев регистрировать. Только во второй половине ноября стало полегче и у крестьян появились первые выходные дни. Вот в день св. Архистратига Михаила, на который попал выходной, малыша крестили и нарекли в честь его великого небесного покровителя. В тот же день Яков и зарегистрировал младенца. В метрике записали ему день рождения – 24 (8) ноября, когда пришёл Михайлов день 1931 года.
Про то, что Миша родился в трудный год в телеге и что отец сам принимал его роды, в семье вспоминали редко. Потому и не запомнилась та дата, когда действительно пришёл он в этот мир. Помнила матушка, что родился её первый сынок в ту пору, когда собирали антоновские яблоки. Уж больно тяжёл был тот, не добром помянутый, 1931 год.
Господи, что же напасть такая? На такой обширной, богатой, плодородной и щедрой земле самые главные «сеятели её и хранители» – русские крестьяне и казаки – самые многочисленные, самые работящие, но самые бесправные, самые угнетаемые и тёмные сословия!
Прошло десять лет. Пришёл 1941-й. И новая напасть – война. В тот день Миша бегал с мальчишками по улицам и горкам своего Вербника. И вдруг по селу словно сильным ветром пронесло и сорвало картузы и шапки с голов у стариков:
– Немцы идут!
Старые и молодые кладут крестное знамение. Лица напряжены. Дети остановились, сбились в кучки у домов и сеновалов, нет ни криков, ни споров, смотрят внимательно, с осторожным любопытством.
Сначала к селу со стороны шоссе подкатили мотоциклисты. Остановились, осмотрелись. У всех на колясках пулемёты МG-34 в полной боеготовности. Но никто не собирается оказывать пришельцам сопротивления. Стрелять не в кого. Въехали на горочку. Сошли с машин. Разминают затёкшие руки и ноги, закуривают, гогочут. Машут молодым крестьянкам руками, подзывая к себе. Две наиболее смелые подошли к чужим солдатам. Те предлагают сигареты, конфеты. Девушки отказываются. Немчура смеётся. Подъехало несколько грузовых машин, крытых тентами. Германские солдаты свободно выгружаются из кузова, идут в ближайшие дворы. Кто-то бежит по малой нужде за плетень огорода. Многие без спроса заходят в хаты, просят попить воды. Их поят холодным молоком из погреба. Немцы причмокивают, пьют с удовольствием, благодарят.
Прибывают новые машины. Немцев в селе становится всё больше и больше. Вот и немецкий офицер-гауптман по-хозяйски вылез из кабины. Указательным пальцем руки, одетой в перчатку, деловито что-то указывает унтеру. Вероятно, распоряжается, как распределить личный состав на постой по хатам. На гауптмане камуфлированный полевой китель, на голове офицерское кепи с прямым козырьком и германским орлом, поверх кителя солдатские пехотные ремни. На поясе магазины к автомату, вальтер в кобуре и стальная каска с трехцветным флажком. А за спиной «пресс-штофф» – офицерская сумка из жёлтой кожи. Ниже – широкие удобные галифе. На ногах добротные кованые сапоги. В левой руке его убедительно покоится автомат, пока, правда, опущенный каналом ствола вниз. Но ведь гауптман может в любой момент, как только что-то не понравится ему, поднять оружие и грозно передёрнуть затвор. Словом, деловит и упакован весь. Да и все они – солдаты Вермахта – сытые, холёные, крепкие, все в ремнях, с гранатами, ножами на поясе, винтовки и автоматы в руках. И все готовы к бою.
Вот стадо гусей идёт с реки домой, поднимаясь в горку. Гуси напуганы шумом, гогочут, тянут головы, шипят на незнакомых людей. Немцы хохочут. Унтер смеётся, о чём-то спрашивает гауптмана, показывает на гусей. Офицер улыбается одними губами и одобрительно кивает головой:
– Гут!
Один из мотоциклистов снимает МG с коляски, а заправленная в пулемёт лента тянется за ним. Передёргивает затвор, вскидывает и… сталью клацают боёк и затвор, гильзы выскакивают и рассыпаются по земле, боевой механизм вздрагивает в руках солдата, рокочет:
– Ах-а-ах-хх! Бах-бах-бахх! – пулемётчик, смеясь, весело бьёт по гусям, недружелюбно встретившим иноземных гостей.
Гуси только: «Га-га-га!». Пух, перья да кровь в разные стороны. Гусиное стадо голов в пятнадцать-двадцать лежит и только трепыхается в конвульсиях.
Миша очень отчётливо запомнил, как клацает затвор, как гогочут, кувыркаются и разбегаются гуси. Гусак даже пытался было взлететь. Но не успел. Расправив и взмахнув крыльями, было рванулся от земли, но тут же ткнулся грудью в траву и затрепетал.
Немцы скопом ржут и что-то кричат. Двое побежали подбирать битых гусей и откручивать им головы. Трое других уже берут и несут дрова из дровницы. Тут же у плетня разводят костёр. Из кузова машины достают два больших полевых котла, сковороды. Появляется повар в белоснежном колпаке. Тут же потрошат, гусей, сдирают перо, кромсают тушки. Бросают в котел, на сковороды, варят, жарят. Кто-то из солдат прямо в хлеву заколол молодого поросёнка. Вытащил на улицу в траву и уже разделывает и свежует его, отирая от крови длинный острый, как бритва, нож о лопухи. Тут же разливают и пьют шнапс, спирт. Закуривают. Дым коромыслом расползается по селу. И так почти у каждого двора.