Страница 4 из 9
Я помню своего неродного деда с того момента, когда он после контузии был почти без движения. Они с бабкой ютились на кухне. Из-за его болезни атмосфера в доме была напряжённой, и бабка часто молилась, чтобы Бог поскорее забрал деда. Бог, видимо, тогда был очень занят и забрал деда позже – он умер в Гонконге, на пути в Австралию. Через два года после смерти деда я навестил его могилу. Спустя сорок лет могилы я уже не нашёл, но сейчас пытаюсь выяснить её местонахождение, чтобы поставить там памятник. Я чувствую свою вину перед ним за свою невнимательность к его болезни и детскую неосознанную грубость. Дед служил делопроизводителем при адмирале Колчаке и мог бы рассказать много интересного. Он был очень образованным человеком, но я никогда не видел, чтобы дед читал что-нибудь, кроме Библии.
Бабка после смерти мужа прожила лет тридцать. Сначала хотела дождаться внуков, а дождалась и правнуков. Вся её жизнь – это череда испытаний, трудностей и страданий, поэтому удивительно, что она прожила почти 100 лет.
Про отца и мать я, к сожалению, знаю немного. Отец часто отсутствовал и много пил. В доме он конфликтовал с бабкой, под горячую руку попадало и матери, и нам. Я плохо понимал, что происходит, и отца просто боялся. Наверное, он не был злым человеком, но, по-видимому, не получил от жизни желаемого и отводил душу с собутыльниками и в домашних скандалах. Когда я повзрослел, отец пытался сблизиться со мной, но детские воспоминания – а я запомнил его выпившим и скандальным – не оставляли меня, и подсознательно я никогда не переставал бояться его. Умер отец быстрой счастливой смертью. Несмотря на сложное отношение к нему, я очень переживал его смерть и до сих пор чувствую необъяснимую вину перед ним. Если Бог не будет слишком занят на этот раз, он поможет мне разобраться в своих чувствах к умершему отцу, но, когда росли мои дети, я всегда хотел, чтобы они меня не боялись.
Мать пережила отца на двадцать лет. Она любила меня больше всех и, наверное, желала бы прожить оставшуюся жизнь со мной, но так не случилось. Мать кочевала между моими сёстрами и домом престарелых, где и утратила интерес к жизни. Не знаю, как сёстры, но и по отношению к матери я чувствую себя виноватым. Чувство вины, вероятно, даётся за то, что не было сделано мною при жизни близких. Не уверен, облегчает это жизнь или, напротив, делает её сложнее.
В раннем детстве игрушек у меня не было. Помню, однажды мне подарили ружьё с привязанной к дулу пробкой. Как-то раз оно застряло под диваном. Вытаскивая, я сломал ружьё пополам. Других игрушек я не помню. Трудно сейчас сказать, почему их не было: возможно, из-за бедности, или у родителей находились другие приоритеты.
Когда моим детям было столько, сколько мне в Китае, часть детской комнаты мы отвели для игрушек – от простых до сложных механических. Их, как и ружьё в моём детстве, тоже постигала трагическая участь: куклы теряли головы, а механических игрушек хватало не больше, чем на неделю. Перед каждым Рождеством производилась чистка: игрушки, которые не подлежали восстановлению, выбрасывались, и «загон» пополнялся новыми.
«Криминальных» привычек в этом возрасте за моими детьми не наблюдалось. Был, правда, один эпизод, когда двухгодовалая дочка прихватила в местной лавке маленькое пасхальное шоколадное яичко. По дороге домой она подозрительно молчала, и жена обнаружила похищенное в её руке уже почти растаявшим. Жену обеспокоило случившееся, и она решила в корне пресечь подобные неприглядные проявления в характере дочки. Мы отвели её к лавочнику и объяснили происшедшее. Лавочник отнёсся к этому с пониманием и не привлёк дочку «к юридической ответственности». Он только заметил, что если бы все были такие сознательные, как мы, он был бы в два раза богаче.
За время проживания в Китае наиболее отчётливо я помню частые прогулки на лодке вверх по Сунгари. В километрах десяти от нашего посёлка у старшей сестры с мужем была дача – маленькая избушка из досок и листового железа. Там хранились снасти и огородные принадлежности. Нужно отдать должное китайцам, самим жившим в нищете, и сказать, что они никогда не воровали. Не крали они и в городе, и мне до сих пор стыдно за детские налёты на лоточника. Больше того, китайцы не раз выручали нашу семью в голодные годы. Они привозили продукты с огорода и давали в долг, не зная, сможем ли мы когда-либо расплатиться. Русским выдавали пайки, состоявшие из хлеба, муки, растительного масла по литру в месяц, иногда дюжину яиц в месяц и – ещё реже – по килограмму мяса на душу. Помню, в качестве сладкого у нас были сухарики, которые мы облизывали и макали в сахар. Коронным блюдом матери были жаренные на постном масле лук и рис. Муж сестры, заядлый охотник, приносил изредка дичь и рыбу. Знакомые староверы из провинции также изредка привозили мясо дикой козы – так мы пережили самые голодные годы начала шестидесятых. Приходили и посылки из Австралии – консервы с ветчиной и сливочное масло. Китайцы жили ещё трудней, но не было ни зависти, ни злости.
Я помню, как, возвращаясь из школы и проходя мимо канализационной канавы, впадающей в реку, увидел мёртвых грудных детей, плавающих в этой канаве. (Сейчас просто жутко от того, что это стало происходить и здесь, в Австралии, – брошенные дети в канализации! В XXI веке цивилизации!) Из-за голода съедали абсолютно всё живое, включая крыс и воробьёв. Сдиралась кора с вяза и первая зелень весной. Детей, умерших до семи лет, китайцы не хоронили, и дикие, ещё не съеденные собаки часто таскали в зубах то руки, то ноги выброшенных детей. Я сам не раз видел трупы детей, завёрнутых в циновку и лежавших подальше от глаз – на удалённом от города берегу реки.
Самым памятным было путешествие на поезде в гости к староверам – это 500 километров от Харбина. От станции ещё километров десять пешком до поселения. Оно состояло из десятка бревенчатых домов, расположенных по обе стороны немощёной улицы. В каждом дворе – амбар, баня. Что мне запомнилось: убитые медведи, сваленные кучей за заборами. И это в каждом хозяйстве. Медведей было много, их отстреливали не только как промысел, но и для защиты хозяйства. Медведи нападали стаями и забивали домашнюю живность. Меня также удивляло обилие продуктов, зерна, вяленой рыбы и копчёной дичи. Голод староверов не коснулся. Жили они, строго соблюдая религиозные законы, постились и подчинялись старшему общины. Это был яркий, незабываемый эпизод в моей жизни.
Дети мои никогда не испытывали голода. Проблема была не в том, чем их накормить, а как заставить есть. Путешествовали они с младенчества. Сначала на машине – из Канберры к бабушке и дедушке в Брисбен. Потом на самолёте на остров Окинава через Филиппины. Затем Гонконг и опять Австралия, а позже – несчётное количество раз – в Сингапур, Россию, Кипр, Европу и так далее. На острове Окинава у них была няня-японка. За садом приглядывал садовник, и детям было предоставлено всё – и пляжи, и детский садик, и игрушки.
В шесть лет я пошёл в школу, хотя по правилам положено было с семи. Наверное, меня приняли потому, что я уже умел читать – моей первой прочитанной книгой была «Золотой ключик, или Приключения Буратино». Кто меня учил читать, я не помню. Как учился, тоже не помню. Знаю, что окончил начальную четырёхлетнюю школу успешно и поступил в пятый класс «розовой» школы в центре города. Почему её называли розовой, тоже точно сказать не могу. Скорее всего, потому, что она была покрашена в розовый цвет. В первом классе произошёл один эпизод, который я запомнил и который, наверное, помог бы психоаналитику – по Фрейду – анализировать моё последующее поведение в жизни.
Однажды я заболел и не был в школе пару дней. По возвращении меня обвинили в краже школьного фонарика, который находился в учительской. Никто, конечно, уже никогда не дознается, спёр ли его один из учителей или кто-то из учеников постарше, но я его точно не брал. Было очень больно и стыдно. Помню это и сейчас. Мне пришлось долго терпеть обжигающие обвинительные взгляды. На душе было тяжко, но я терпел, благо мысли о суициде мне тогда не приходили в голову. Наверное, поэтому в дальнейшей жизни я следовал правилу: лучше отдавать, чем брать. Правда, деньги у бабки я продолжал таскать, а она меня прощала и, главное, не била!