Листопад

- Давай двигай, не очень быстро.

Она, наверно, ненавидела меня.

Я подмахивала ей, своему классовому врагу, ненавидящей меня профессорской дочке, ебущей меня любимой статуэткой своего отца, которого я могу убить в любой момент. Я получала удовольствие от смешения всех этих обстоятельств.

Дважды удовлетворившись с этой девочкой, я до синяков и кровоподтеков искусала ей грудь, шею, бедра, чуть не загрызла. А потом лишила ее невинности этой статуэткой, еще пахнущей мною.

...Когда я одевалась, Ирина эта лежала бледная, затем с трудом встала, нагнулась, ее вырвало.

А я пошла к контору. Иногда я от себя страшно устаю, мое тело изводит меня, порой мешает думать. Что будет дальше?

Ковалев.

"Я понял, кого мне напоминает Олег Козлов. Того солдатика, Федора из моей роты.

За последние шесть лет произошло столько событий, что я не враз вспоминаю то, что нужно. Довоенную жизнь помню линейно всю, перебираю ее в пальцах как веревку с узелками от начала до конца. От самых ярких детских воспоминаний, когда мы с Алейниковым бегали по подворотням и стреляли из рогаток до окончания университетских волшебных лет, до последней осени. Хотя потом была еще последняя зима и последняя весна, но уже в Вильно.

А еще был Ревель, черт побери, еще был Ревель, куда я попал летом четырнадцатого случайно, незадолго да сараевского выстрела.

Когда я узнал об убийстве эрцгерцога, не подозревал, что этот выстрел стронул лавину, которая уже набирает скорость и которая сметет страны и миллионы людей.

Да, всю свою ту жизнь я помню как странный сон, как непонятно зачем существовавшее бытие, как длинный разбег перед прыжком в бурлящий военный этап.

А последние шесть лет я выхватываю только мозаично, поэпизодно. Картины внезапно возникают в памяти и снова пропадают, как кусочки нарезанных ингредиентов в супе. То одно всплывет, то другое. То морковь, то картошка.

Сейчас всплыло мясо...

Галиция. Тогда я командовал ротой, воевал уже полтора года и имел Георгия. Поэтому прибывшее пополнение, мальчишек лет восемнадцати рассматривал с высоты своих полутора военных лет как желторотых птенцов.

Особенно я выделил одного. Несмотря на разницу в возрасте всего в три года, я относился к нему почти по отечески. Потому, видно, что был он похож на меня из ТОЙ жизни. Федор Галушко его звали. Не сказать, что он был моим любимчиком - любимчиков не терплю, - но все же я старался уберечь его чуть больше, чем других. Не совал во все дыры, по возможности отсылал подальше от передовых окопов. И он, кажется, понимал и чувствовал это и тоже тяготел ко мне, выделял из других офицеров не только потому что я был его командиром.

Лишь один раз я накричал на него. В первый и, к сожалению, в последний.

Сестру милосердия Катю-Катюшу хотели у нас все - офицеры, унтеры, солдаты. Наверное, хотел и Федя Галушко. Во всяком случае провожал он ее чистыми влюбленными глазами. Ходил за нею. Все посмеивались над юношеской влюбленностью мальчишки в солдатском мундире. Но лишь потому, что проявлялось у него это столь явно. Другие страдали менее заметно. Ибо Катя-Катюша была на диво хороша. Милое лицо с совершенно очаровательными конопушками. Глаза огромные, круглые. Губки пухленькие, так и хотелось их зубами прихватить.

Все ее хотели. А получил я. И помог мне в этом мой Алейников. Вернее, его стихи. Я завоевал Катю-Катюшу твоими стихами, Дима.

Тогда, перед брусиловским прорывом было относительное затишье. Даже соловьи иногда свистели, хотя и стрельба была, конечно.

...Вечерело.

Небо было чистым, глубоким.

Закат розовым.

Воздух - пьянящим.

Блиндаж в три наката. Обосновались надежно и основательно.

Я целовал и легко закусывал ее мягкие губы, гладил спину.

Я ее раздевал. На лежаке из березовых жердей, покрытых раскатанными шинелями. ЕЕ небольшие розовые соски твердели под моими губами. Катя-Катюша смущалась, боялась и наслаждалась. Мои огрубевшие руки гладили ее белую теплую кожу с тонкими голубыми прожилками, похожими на змеящиеся реки на наших картах.

Наши языки сплетались и боролись.

Я целовал ее нежные веки.

Она вздрагивала всем телом и непроизвольно, чисто по-девичьи сдвигала ноги плотнее, когда я будто невзначай касался рукой черного островка волос внизу теплого живота.

Я был заведен до предела. Я был уже готов сбросить остатки одежды, когда в блиндаж ворвался Федя.

Потом-то я понял. Он ведь ходил за ней. Видел, куда и с кем она зашла. И догадался зачем. Наверное, какое-то время терпел, борясь с собой, может, слышал стонущие вздохи Катюши. А потом не выдержал. И вбежал, чтобы удостоверится в своей ошибке, в напрасности своих страшных подозрений.

Я, конечно, рявкнул, наорал, выгнал. А он смотрел не на меня, а в большие глаза Кати-Катюши. Когда он убежал сломя голову, вспыхнувший и потерянный, я обернулся к сестричке и увидел в ее глазах дрожащие слезы.

Но мы занялись нашим любовным делом дальше, высушивая слезы и не обращая внимания на грохот шального разрыва, редкие одиночные выстрелы с линии передовых окопов. Катя-Катюша была какое-то время напряжена, но я растопил ее.

Она была девственницей. В девственницах есть очарование первого трепета. Ты, как небожитель берешь ее мятущуюся душу и вводишь через ворота боли в эдемские сады наслаждений. Играешь на ней, осторожно пробуя, как на новеньком музыкальном инструменте. Он еще не настроен. Настраиваешь, прислушиваясь к божественному камертону в своей душе, чутко откликаясь на малейший отзыв ее тонких, нетронутых до того струн готовой и ждущей плоти. Пробуждаешь спящего.

Это непередаваемо, право. Она была непередаваемо прекрасна. У каждой женщины есть своя прекрасная грань, нужно ее только увидеть. У кого-то грань одна, у кого-то две.

Но самой сверкающей многограньем мне почему-то кажется Дашенька из Бежецка, из моей последней мирной осени. Алмаз, который я до конца не раскрыл, не изучил, не познал.

А Катя-Катюша... У нее была своя блистающая прелесть. И я рассмотрел ее и познал (о, какой точный библейский термин!) ее всю.

...Затянувшись кожаной сбруей, я вышел не оборачиваясь, чтобы не смущать взглядом одевающуюся Катю-Катюшу. Пройдя аршин тридцать к тылу, увидел солдат и лежащего на шинели Федю, мертвого. В лице ни кровинки, в груди - красная дыра, легкое видно. Тем шальным снарядом его накрыло.