Страница 87 из 93
Истинный Патриот с младенческих лет"
(Из анонимного письма министру двора)
58
Вставная глава
- Что же до Ладимировской,- сказал Алексей Федорович Орлов,- то она просто слишком юна, чтобы все это себе вообразить. Вы-то видели ее на расстоянии, а я стоял с нею рядом. Конечно, она прелесть, и все-таки что-то в ней от цыпленка, еще не набравшего силы... Перышки, конечно, уже нормальные, но ручки, шейка, выражение лица, ну, это просто... э-э-э...
- Пустое,- перебил Николай Павлович,- нашел об чем говорить. Я уж и не помню. Так, пять фунтов кринолину и прочего вздора. Но ты, граф, был озадачен ее своенравием, признайся, я видел...- он засмеялся.- Хотя, с другой стороны, что ее, съели бы? Вот недотепа.
- Через год-два она, может статься, их всех обскачет. Будет новая звезда.
- Через год-два что будет с нами, граф? - Николай Павлович помолчал, потом сказал: - Вот недотепа...
Это была приятная пауза в деловом разговоре, хотя Николай Павлович все время, с самого утра ощущал какое-то тягостное чувство, причины которого никак не мог понять. Они сидели вдвоем в кабинете императора. Граф, в мундире и при всех регалиях, на краешке малинового кресла, Николай Павлович, в семеновском сюртуке без эполет, на походной своей кровати, заправленной серым суконным солдатским одеялом. Кабинет был невелик, в два окна - одно на плац, другое на набережную,- и узок, и поэтому железная кровать, поставленная поперек, несколько его ширила. Ранний вечер гляделся в окна. Одно из них было слегка приоткрыто, и в бок графу Орлову дуло, но он не подавал виду, потому что знал, что Николай Павлович непременно скажет: "Ка кие нежности..." И чтобы не услышать этих слов, он по малкивал и незаметно, но напрасно прикрывал бок ладонью. - Между прочим,- сказал Николай Павлович,- нужно эту Ладимировскую как-то приблизить. Такие юные гордячки действуют на общество благотворно. Они, конечно, раздражают наших старых дур, но все-таки облагораживают их в то же время, а тем не мешало бы о нравственности своей стараться, да вот им и пример достойный. - Конечно, государь,- согласился Алексей Федорович,- мы с вами теперь уже в таком возрасте, когда следует и об этом печься,- и с удовольствием отметил улыбку на лице Николая Павловича.- Раньше, например, лет десять тому назад, мне ничего не стоило побеседовать с юной девой об известном предмете, теперь же, вот ей-богу, сразу покрываюсь холодным потом...
Их дружба была давней, и были любовные истории, и запомнившиеся и стершиеся в памяти, и был навык понимать друг друга без слов или обходиться намеками, особенно когда это касалось женщин. Конечно, во всех этих делах Алексей Федорович выполнял роль амура и очень ловко пускал стрелы в сердца завороженных жертв. Изредка случалось так, что стрелы возвращались какая-нибудь из жертв робела оценить внимание государя. К чести его следует сказать, что он не гневался, как это сплошь да рядом бывает среди мужчин, а, напротив, даже проникался удивленным восхищением к даме, сумевшей предпочесть своего супруга соблазнительному вниманию государя, и говорил графу: "Какого мне хвоста накрутила... Хороша злодейка!.." - и смеялся.
Все шло хорошо, если не считать этих мелких осечек, без которых, кстати, никто никогда и не обходился. Все шло хорошо и нынче, но что-то тягостное мучило с самого утра и не давало покоя. Как будто в разгар праздника где-то в почтительном отдалении возникла фигура нежданного гонца, молчаливого и незаметного, но дожидающегося удобного момента, чтобы сообщить роковые известия.
- Ну ладно,- сказал император,- не все коту масленица. Что у нас дальше?
Теперь на очереди были внешние тайные дела. Граф докладывал о сообщениях лазутчиков и тайных агентов, которых было видимо-невидимо за пределами России. Все сообщения были утешительны, и все они, как нарочно, подтверждали первоначальные предположения императора.
- Нынче вы повелели явиться к вам для напутствия флигель-адъютантам Истомину и Исакову,- сказал Орлов,- они уже дожидаются.
- Зови,- сказал Николай Павлович и резко встал.
Молодые флигель-адъютанты во всем парадном вошли в кабинет разом, одновременно поклонились и застыли в ожидании.
- Извините, друзья мои, что так вас захватили врасплох,- сказал он молодым людям,- но задание вам, как вы знаете, весьма секретное, и никто не должен был догадываться о сроках... А вот теперь пора. Отправитесь нынче же. В Константинополе будете через неделю. Ваша миссия, как об этом следует понимать туркам, дружественная. Ваш глава - генерал Граббе. Он будет устраивать банкеты и вечера, да вы, глядите, себя не теряйте, не закружитесь. Главное - дело, а дело вот какое: ты,- тут он оборотился к Истомину,- когда генерал Граббе найдет к тому возможность, осмотришь турецкий флот во всех его видах и отношениях и какие сделаны турками приготовления к войне на море, равно укрепления Босфора, места высадок на берегу Черного моря. Ты же,- сказал он Исакову,- сделаешь то же самое в отношении сухопутных войск. Будьте внимательны. Если они начнут заводить разговоры о Молдавии и Валахии и об угрозе наших войск, объясните им, что государь, будучи центром власти, отвечает сам за все, а вы, мол, ничего этого не решаете. Ведите себя как можно скромнее и осторожнее, чтобы не вызвать никакого подозрения... Ну вот и все. Прощайте, бог с вами...- И он обнял и расцеловал каждого из офицеров и отпустил их, крикнув на прощание:Глядите не влюбитесь в какую-нибудь турчанку.
Дела шли хорошо. Они трудились на славу, все его подданные, преданные ему до гроба; они выполняли свой долг с отменным тщанием: и те, не ведомые никому, живущие в чужих обличьях, под чужими именами, в чужих землях, оборотни, хамелеоны, герои, и эти красавцы и умницы, готовые в любую минуту пренебречь собственной жизнью ради долга. Дела повсеместно шли хорошо. Везде, где того требовали интересы государства, войска совершали подвиги: и в Трансильвании, и в горах Дагестана, и в Молдавии. Все работало, как славная машина, если не считать малой кучки больных и вялых сумасбродов, погрязших в личных капризах, отщепенцев, уродов, мнящих себя исключительными, а на самом деле ничтожных эгоистов, бесполезных, годных разве что на посмешище, таких, как Мятлев, при одном воспоминании о которых досада, горечь, тоска переполняют душу.