Страница 3 из 8
Деревня была мертва; Скотт Ринтер зрел зиявшую убогость, ощущал смердящий дух осквернения, который едино он мог распознать. Они вступили на узкую дорогу.
– Вот он! – указала Иона на выделявшийся из всех полуразрушенных построений простой бревенчатый домик.
– Красивый, – неожиданно для себя самого сказал Скотт.
– Да, папа плотником… – запнувшись, она горько заплакала.
– Не плачь, Иона, прошу тебя. Отныне все будет хорошо.
Взойдя на крыльцо в расписных вырезах, с витиеватой формы перилами, Скиталец переступил порог и, пригнувшись, прошел в пустующий проем. Выбитая дверь, как и все остальное, валялась на полу; нахмурившись, Скотт Ринтер тяжело вздохнул, спросивши:
– Иона, куда идти?
– Моя горница наверху.
И, направившись по спиралевидной лесенке, он очутился на втором этаже, являвшемся, по сути, чердаком, мастерски отделанном под три комнатки: родительскую, расположенную по всей левой стороне, и две детских – по правой, разделенной дополнительной стенкой-перегородкой; однако же все было мило и представлялось достаточно комфортным.
Скотт Ринтер опустил девочку на пол; та, боясь остаться одна, умоляюще возвестила:
– Прошу вас, будьте со мной, я страшусь, вы исчезнете – и я погибну!
– Я не оставлю тебя, веди.
Дитя, обведя его взглядом, изумленно проговорило:
– Вы такой большой!
– Ничего страшного; где не проходишь в полный рост, так иди склонившись, – и он, опустившись на колено, последовал за ней.
Вскоре Иона переоделась; укрытая теплым белоснежным одеялом, уснула, сжимая длань спасшего ее; высвободив из ослабшей ручонки свою могучую ладонь и бесшумно покинув комнатку, Скотт Ринтер спустился, осмотрел погром и, заметив квадратный кусок древесины, приблизился к нему; он опустился на левое колено, осторожно взял в руки предмет и, перевернув его, устрашился: огромные карие глаза строго и сочувственно взирали на него. Трепет объял его. В напряжении мышц лица выступили скулы, сперло дыхание, задрожали руки и болью пронзило сердце: в его руках была икона.
Царственный Божественный Лик был обращен к нему; Иисус Христос, не молнией поражая, не гневом испепеляя, а милосердно смотря, покаяния ожидал, в благословении персты сложа; терпя, как Бог истинный и в любви непостижимый, Любящий и Праведный; Единый и Правый Всемогущий Господь.
Тяжко удерживать было Всеобъемлющее пространство и мир; придя наконец в себя, Скотт Ринтер встал и степенно, с трудом совершая шаги, подошел к красному уголку, поставил в надлежащее место икону и, на шаг отойдя, с превеликим трудом перекрестился.
Солнце постепенно клонилось к закату. Из серого кирпича печной трубы клубился дымок.
У очага лежала вязанка дров; огонь сверчал; подвешенная кастрюлька закипала, излучая наваристый душок. Бульон был уже готов. Иона, укрытая поверх толстого свитера шерстяным платком, сидела на скамье и восторженно наблюдала, как Скиталец снял с медного крючка широкую в горловине и сужающуюся к донышку сероватого отлива кастрюлю, которую поставил на круглую подставку на столе, и наливал, зачерпывая половником, насыщенный бульон с кусочком мяса на косточке в деревянную чашку.
Изголодавшись, Иона заглатывала, обжигаясь, вкуснейший бульон. Скотт Ринтер, не отрываясь, смотрел на дитя, и два чувства одновременно перемежались в нем: и радость, скрытая в уголках губ, и горечь сожаления, мелкою слезой выглядывавшая из краешков глаз.
Вмиг дитя прекратило вкушать пищу, встав, повернулось в сторону красного уголка и, воззрев на лик Спасителя, взмолилось:
– Господи, прости! Дядя, прочтите молитву, – произнесла она, обращаясь к Скитальцу.
– Я… я не знаю, ты прочти… я послушаю, – в замешательстве ответил Скотт.
– Отче наш, Иже еси на небеси! – горячо взмолилась Иона. – Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас… – глаза ее исполнились слез.
– Избави от лукавого, – побледнев, договорил Скотт.
– Спасибо, – шепотом сказала она и, сев, молча продолжила неторопливо есть.
В проеме окна виднелся снегопад; тяжелые снежинки непроглядным строем падали на землю.
– Иона, скажи мне: ты, единственно ты… в живых. Брат, отец и мать, все… – он бросил на нее взгляд. – Ты можешь мне рассказать?
– Они… они пришли с гор; я очнулась ото сна. Страшнейшие вопли пробудили меня, и брат, мой маленький братик, исполнившись страха равно мне, обхватил меня и не пускал. Мать, окровавленная, ворвалась в комнату и, схватив нас, устремилась вниз. Отец, с ружьем стоя… не смог сдержать… ЭТО; не люди и не звери ворвались… оголтелая стая нечто ужасного; Антошу, как лист, будто игрушку, когтями впившись, надвое разорвали, а в маму… впились! Я увидела мерзкие клыки, струи крови обагрили мамино тело; и меня б ухватили, но мама, я не понимаю, как она смогла, но она, кинувшись назад, задержала, – Иона рыдала, – эт… э… ЭТО… Я, в угол забившись в испуге, ничего не мысля, не соображая, сгорбившись, руками закрылась, и рык разнесся надо мною, и ОНО в стену ударило; а икона неожиданно пала вниз, и я, схвативши ее, отвернув лицо, прикрылась ею, и шипение, в визг переходящее, издало ЭТО и удалилось от меня; так я и просидела, дрожь сковывала меня, а ЭТО буйствовало и долго крики людей не смолкали, – Скотт положил десницу на ручонку Ионы, и пред ним предстала воочию в пламени роковая ночь. Слух пронзили вопли детей, бессильных матерей и немое содрогание земли; кровь, отвратительный запах крови и рокот ликованья убийц, воскреснув призраками былого, обволокли сознанье… он отнял руку; безымянный лик кошмара очертился ясным образом; он бросил взгляд на продолжавшую прерывистый рассказ Иону. – Рассвело, я встала и, крича, зовя матушку… мамочку и братика, вырвалась из дому и бежала, бежала… и вскоре, замерзая, пала. Потом я очнулась в ваших руках… Кто вы?
– Иона, – он резко встал, обогнул стол и, оказавшись пред ней, встал на одно колено, положив десницу на главу дитяти, ответил: – Иона, неважно, кто я и откуда; имеет значение одно: кем буду я теперь. Уясни, я Скиталец, одинокий и жизни отрешенный, меня нет! Я ни жив, ни мертв; сердце во мне не бьется; возможно, те, кто погу6ил твою семью, и есть то, что я; но не пугайся, прошу! Все же не одно целое; я цепи разрушил; но связан доныне незримой цепью, не понять тебе… Иона, – он поднял опустившийся на мгновение взгляд. – Иона, я воспрепятствую Тьме; я погибну, но ты будешь жить. Отведу далеко тебя, ничто не причинит тебе зла, ничего худого не случится с тобой; клянусь, Иона, клянусь я пред небом и землей, оберегать отныне буду я тебя! Ты слышишь меня…
– Оно здесь… – застекленев, сдавленно проговорила она.
Солнце скрылось. Светозарная кайма обронила прощальные лучи, и сумерки сгустились. Скотт Ринтер, бросив суровый взгляд на дверь, спокойно сказал:
– Иди наверх.
У двери, прислонясь к стене, покоилась могучая катана; Иона, ступив на ступени, обозрела Скитальца. Его стан являл решимость и твердость; персты коснулись рукояти, рука, скользя вниз, обхватила накрепко ножны; он вышел, оставив плащ, оставив ее, оставив свет, и вступил вперед, во тьму. Отдалившись от дома, Скиталец предстал лицом к пустому, пугающему серому горизонту.
Тишина, сияние звезд, очей сыновей Света, и замершие слезы неба; и шептание отзвуком боли, безмолвным, рокочущим мучителем вверглось в сознание, проникнув в мозг, обволокло неисчислимыми, бесконечными голосами. И, как неожиданно вверглись в мозг шептания, так и нагрянула пугающая тишина.
Тишина прервалась щелчком – извлечением катаны – веки отверзлись. Вурдалак, вплотную представ перед Скоттом, занес меч сверху, из-за головы. Скоординированное, молниеносное ответное движенье Скитальца, рассекающего пространство клинком. Его крепкая рука, перерубившая туловище. Истинное исполнение иайдзюцу отняло жизнь у корчащегося на обагренном кровью снегу вурдалака.