Только сердце подскажет

— Для окружающих пожалуй что нет… пока… Извините, Ваше Сиятельство, но выпиваете Вы и не только по причине… душевного расстройства… но и, можно сказать, без причины… Но Варфоломеев — человек проницательный… и знает Вас хорошо, чтоб видеть, что… с Вами что-то происходит… и понимать, что на пустом месте с Вами такого быть не может, что на это должна быть веская причина… Ваше Сиятельство, Вам необходимо поехать и все уладить…

— Ты совершенно прав. Необходимо. И чем скорее, тем лучше… Ты что же действительно билет купил?

— Купил, а то вдруг бы на сегодня билетов не было… Только я не все купе в первом классе откупил, а одно место. Я ведь на свои деньги покупал, раз не был уверен, что Варфоломеев Вас отпустит…

— На свои?

— Ну не мог же на Ваши, без Вашего ведома. Конечно, на свои.

— Я отдам тебе… сейчас же и отдам… Где мой бумажник? Я его случаем не потерял вчера?

— Нет, до этого еще… не дошло…

Ливен не знал, что и сказать… не дошло до этого… Но может дойти… если он не поедет… и не расставит все точки над i…

— А поезд когда? — наконец прервал он неловкую паузу.

— Через два часа с небольшим. Так что время есть и ванну помочь Вам принять, и побрить Вас, и приодеть… Не в таком же виде к родственникам ехать…

«Да уж, не в таком… когда начал пить еще с вечера…»

Когда после бритья и ванны камердинер помогал ему надеть лучший дорожный костюм, он спросил:

— Демьян, ты знаешь, что со мной?

— Знаю.

— И что же?

— Это Вы сами для себя должны уяснить, Ваше Сиятельство. Сами в себе разобраться. Тут Вам никто не помощник. Только сердце Ваше может Вам подсказать…

Несколько часов Ливен просидел в ресторане поезда и пил там только чай. Ему нужно было подумать… подумать на трезвую голову… Он должен был до конца быть откровенен с самим собой. Чтоб решить, что делать дальше… Образ Анны постоянно стоял у него перед глазами. Анны, которая улыбалась, смеялась, была насупленной, сердилась, волновалась… волновалась за него… и за которую волновался он сам… Он помнил, как у него разрывалось сердце от боли за нее, когда, испуганную до полусмерти от кошмарного сна, он обнимал ее, обнимал как дочь, которой у него никогда не было… Как болело его сердце и как успокаивалось от ее ласки, когда она гладила его по голове… как мать, которой у него по сути тоже никогда не было… Он помнил тепло ее руки, которую он столько раз держал в своей… Ее смущение, когда он впервые поцеловал ей ладонь… и принятие ей этого его проявления нежности позже… Ласка и нежность — это все, что он принимал от нее и давал ей сам… что мог дать… Кроме этого он не только не мог дать Анне ничего, но и не имел желания… а права тем более… Только теплота руки и поцелуй ладони было его… и было ему нужно… и было возможно… Все остальное принадлежало Якову… Сводящие с ума поцелуи и объятья, слияние тел в нежном и чувственном танце любви и разделенный с женщиной, посланной небесами, момент неземного блаженства, который может дать жизнь маленькому ангелу, и когда ты понимаешь, что вот он рай на земле… Все это было только Якова… Якова и Анны… Как когда-то было его и Лизы… И как уже не будет никогда… потому что этому не суждено быть…

Придя в купе, Павел сел на свое место и не заметил, как заснул. Ему приснилась Лиза. В свой последний день. Она отошла к вечеру, а утром того дня попросила его принести Сашеньку. Он держал Сашку на руках, а тот пытался у него вырваться, тянул к матушке руки, улыбался и лепетал: «Мама! Мама!»

— Павлуша, держи его крепче, — сказала Лиза и взяла ручку сына в свою. А затем погладила его по светлым кудрявым волосикам: — Скоро ты останешься без мамы, сыночек. Хорошо, что хоть у тебя будут два батюшки. Я люблю тебя, Сашенька.

Затем закашлялась и сделала жест, чтоб он унес Сашу, не хотела, чтоб он видел, как она вытирает кровь. Вернувшись, он снова сел на кровать жены, взял ее руку в свою. Рука у Лизы была изящная, маленькая, почти детская. Он стал ласкать ее, нежно перебирать пальцы, затем поцеловал каждый и ладонь. Лиза улыбнулась и погладила его по волосам — в последний раз за их семейную жизнь: «Павлуша, как же ты добр ко мне. Ты и Сашенька — самое лучшее, что было у меня в жизни. С тобой я узнала, что такое любовь». Затем он снова целовал ладонь Лизы… А потом целовал… другие руки, не такие маленькие и изящные, но тоже дорогие ему… Снова чувствовал ласку от прикосновения к его волосам нежных пальцев… и слышал голос, который с интонацией Лизы обращался к нему: «Павел, Павлуша…»

Проснувшись от резкого торможения поезда, первое, о чем он подумал было то, что он не признался тогда Анне, что так делала Лиза — гладила его по голове. Поведал лишь о том, что за почти двадцать лет никто не проявлял по отношению к нему нежности, так как хотел утешить, а не желал его как мужчину… Не обмолвился об этом и пару дней спустя, когда, узнав про видение Анны о шантаже Лизы Гришкой и подумав о возможной причастности Дмитрия к смерти брата, попросил Анну о той невинной ласке, которая могла уменьшить боль, разрывавшую ему сердце. Сказал ей о том, что так делал Дмитрий, когда он был маленьким. Сказал, так как в тот раз ему казалось, что именно его любимый брат утешал его… А про Лизу он умолчал, наверное, чтоб Анна не подумала, что он как мужчина молил ее о ласке… которая была бы прелюдией к другим ласкам, что бывают между мужем и женой или любовниками… Допустить то, чтоб Анна восприняла его просьбу в таком ракурсе, он не мог… тем более, что кроме тех прикосновений, о которых он просил ее, ему на самом деле не были нужны другие… те, которых он хотел с Лизой…

Впервые Лиза погладила его по волосам, когда уже был Саша. Она гладила по голове их сына, которого держала на руках, а потом провела рукой по его волосам: «Павлуша, как я счастлива с тобой. Как я люблю тебя и Сашеньку. Как благодарна тебе за сына». В этом жесте было столько нежности, что у него появились слезы. Он обнял Лизу, сидевшую вместе с ним на диване, прикоснулся губами к ее щеке, шее, плечу, с которого чуть приспустил платье. Ему хотелось зайти дальше, но к груди жены прижимался Саша, сын теребил ее локон и смотрел на него своими зелено-голубыми глазами.

— Ваше Сиятельство, чему научится Ваш сын, глядя на Вас? — улыбнулась Лиза.

— Он научится любить женщину, быть не только пылким, но и нежным и ласковым. Научится показывать свою любовь к ней помимо спальни, каждое мгновение, которое он рядом с ней.

— И научит свою любимую женщину выражать ее любовь к нему?

— Непременно.

Позже, когда Лиза серьезно заболела, прикосновение к его волосам стало одной из немногих ласк, которые она могла дарить ему. Хотел ли он получать ласки как мужчина? Конечно, хотел. Мужчина тридцати лет безусловно желал откровенных ласк, желал чувственных наслаждений. Хотел ли он получать это от других женщин, так как любимая жена, будучи больной, не могла дать ему этого? Однозначно, нет. Плотские утехи с другими женщинами ему были не нужны. Он был рад, что Лиза проявляла свои чувства так, как могла. Как и он сам по отношению к ней. Потому что это была любовь, а не что-то иное. И он был счастлив тем, что было возможно хотя бы это… Как счастлив и сейчас… тем, что есть… тем, что у него было с Анной в Лизиных комнатах, куда он не позволял заходить никому, включая собственного сына…

Он снова вспомнил свой кошмар, который он видел на яву, а потом столько много раз во сне. Тот, про который он не расскажет никому, даже Анне. Когда, сообщив Дмитрию о смерти жены, он вернулся в её комнаты, он увидел картину, от которой сердце чуть не остановилось у него самого. У кровати Лизы стоял его, их с Лизой сын, тряс её за руку и повторял: «Мама, мама, мама!» Он схватил сына на руки и прижал к себе: «Сашенька, сынок, нет больше мамы. Она теперь на небе у ангелов». Услышав про небо, Сашка посмотрел в окно на хмурое осеннее небо, но, видимо, ничего не понял. Лишь прижался к нему сильнее и стал бормотать: «Папа, папа».