Отрочество

Время сильно заполночь, и хотя он тихохонько прокрадывался, но я и не спал. Ждал! Сна ни в одном глазу, ажно потряхивает от нервной ситуации.

— А ведь ты взрослый совсем, — и взгляд такой на меня, што вроде как и сожаление даже, — Мальчишка ещё совсем, и глупости делаешь нередко, но — взрослый!

— Скажи, — и глаза в глаза, — честно только! Смог бы документы достать без моей помощи?

— Ну, — жму плечами, мне почему-то отчаянно неловко от этого разговора, — канешно! Проблемней, это да! Потратиться пришлось бы мал-мала. На взятки там и на разное. С опекой или там частичной эмансипацией сложней, но тоже вполне решаемо.

— Решаемо, — эхом отозвался опекун, самую малость уйдя в себя, — в двенадцать лет решаемо, н-да… И зачем я тогда?

— А штоб был! — я как сорвался с места, да нему! Обхватил за плечи и держу накрепко, будто тот убежать куда засобирался, — Потому што! Любят же не за што-то, а так! И Санька! За себя-то да, а он?

Говорю, говорю… малосвязное такое, просто штоб не останавливаться. Нельзя останавливаться!

Молчание, и чувствую, будто он отдаляется от меня. А потом раз! И тоже за плечи. Да к себе.

— Эх ты, чижик…

Разом всё и поменялось. Сели потом чай пить, улыбаемся. На улице непогода разыгралась — да такая, што чуть не котов сносит, а вот ей-ей, один из лучших дней!

— Панамщик! — неожиданно засмеялся дядя Гиляй, негромко совсем, — Охо-хо! Слово дал — не писать, пока деньги с этой аферы на благотворительность идут!

— Не передумал? — неожиданно сменил он тему.

— Нет! Половину на больничку мою! Ну…

— Я понял, — кивнул опекун.

— Вот… четверть — на Еврейскую в Одессе. Она уже не собственно еврейская, а без разбора всех принимают, одно только название осталось. А четверть… ну, не знаю пока. Можно в Сенцово школу выстроить? А? Если по деньгам нормально будет, то и не просто школу с содержанием учителя, ну и так — вообще всё с ней, по возможности. Книжки, может обеды там бесплатные? А?

— Можно, — улыбнулся мягко дядя Гиляй, — От своего имени благотворительностью будешь заниматься?

— Да ну! Слава эта, — плечи сами передёрнулись, будто в кулачном бою, — Можно псевдоним?

— Почему нет?

— Тогда, — я задержал дыхание, и выдал тщательно лелеемое, пришедшее в голову во время контрабандистского вояжа, — Капитан Сорви Голова! А?!

— Звучит, — сдавленным голосом отозвался дядя Гиляй, — Нет, всё-таки иногда — ребёнок!

Санька с утра сонный, но довольный. Подошёл к опекуну, молча обнял, и пошёл умываться. Вот же! Мне вот такие нежности через стеснение великое, а тут вот так просто. Даже и завидно немножечко, если честно.

Думаешь себе всякое, накручиваешь-перекручиваешь, а всех сложностей на самом-то деле — в голове. И если я это понимаю умом, то Чиж — сердцем. Художник, ети!

— В Харьков уезжаю, — сообщил за завтраком опекун, наколов на вилку кусок сложносочиненного тёти Песиного омлета с овощами и сыром, — я и здесь-то, собственно, проездом. Провожать не надо!

— Не надо! — с нажимом повторил он, глядя на вскинувшихся нас, — Уехал и уехал. Срочно надо было, и точка. Иначе половина Одессы обиды будут высказывать, почему был, а не зашёл лично. Некогда! Я, собственно, и так в командировке от газеты считаюсь. Через пару недель, если возможность будет, дам к вам крюк на обратной дороге.

Не успел он толком попить чай, как приехал вызванный мальчишками извозчик, и пару минут спустя только утихающий цокот копыт напоминал мне о пребывании опекуна.

Ну и самую чуточку тётя Песя, мечтательно вздыхающая вслед. А?! Знаю ведь, што ничего не было, да и не успели бы. Просто — впечатление. Фактурный мужчина, што ни говори.

Смерив закрасневшуюся почти што родственницу подозрительным взглядом, пошёл одеваться в редакцию.

— А, молодой человек! — Навроцкий встретил меня ещё в вестибюле, где только што распрощался с каким особенно дорогим его сердцу и кошельку представителем купечества, — Как же, ждали! Чем порадуете на этот раз?

— Фельетон не писался, — виноватюсь я, — стихами возьмёте?

— Стихами? — в глазах редактора мелькнули опасливые огоньки, но он быстро вспомнил за мою биографию и не самые плохое творчество, — Беру!

— Кхм! — откашлялся я, принимая позу декламатора. Настроение не так штобы и да, на дурашливость не тянет, но хорошему репортёру важно не только уметь писать о других, но и сделать при необходимости так, штобы о нём самом если и не писали, то хотя бы говорили.

Владимир Алексеевич вроде как и познакомил меня со здешними гиенами пера и шакалами клавиатуры, но вот ей-ей! Воспринимают меня не иначе, как через самого дядю Гиляя. Несамостоятельной фигурой.

Начались хохотки, слушают со всем вниманием. Делаю максимально пафосный вид и театральный надрыв, как та козьемордая Лиза из Бутово.

Пафос зашёл на ура, оценили завывания и томный вид.

Раскланялся на аплодисменты с гордым видом, великосветски шаркая ножкой и посылая воздушные поцелуи, да отдал текст редактору.

— Могём! — отвечаю гордо на комплименты, пожимая руки, — Могём!

— Кофе, и што-нибудь из выпечки, — коротко бросаю официанту, падая на стул в кафе. Не выспался ночью, с этими жданками, вот и догнала усталость.

— Ваш билет[12]! — нарисовался у стола гимназический педель, рослый мужчина лет шестидесяти. На красноватом полном лице праведный гнев, рыжеватые тараканьи усы встопорщены.

10

Губерман.

11

Будь здоров!

12

В то время ученики прогимназий и гимназий обязаны были носить с собой ученический билет, предъявляя его по первому требованию «начальства». Список запретов (в том числе и на каникулах) для учеников был достаточно велик. Форма одежды, причёски, комендантский час, посещение определённых мест только с родителями (опекунами) или даже с личного разрешения директора (инспектора), каждый раз отдельно. Гимназического возраста ГГ, находящийся в кафе без взрослых — разрыв шаблона.

Конец ознакомительного фрагмента.