Точка

Он умолк. Объявлять о том, что его будет ждать девчонка, в судьбе которой он принимает посильное участие, было, пожалуй, глупо.

— Договорились.

На прощание Аннет послала ему легкий воздушный поцелуй.

— Ох-хо-хо, — с улыбкой сказал Берштайн, когда женщина вышла, — где мои семнадцать лет? А ты тот еще ходок, Лем.

— Я?

Берштайн встал из кресла.

— А я что ли? — он с кряхтением присел в углу у сейфа. — Стоило мне отвернуться, выйти ни минуту, как у вас уже все сладилось. Ты сканированием занимался? У нее, кстати, натуральная грудь. Это, поверь мне, большая удача при том, что сейчас кто только не колет себе парафин.

Щелкнул замок. Берштайн достал из стальных недр пачку денежных купюр в сине-желтой банковской упаковке и вернулся с ней за стол.

— Я выдам тебе восемьдесят марок, — сказал он, разрывая ленту. — Это вместе с сегодняшним приемом. Ты не против?

— Нет, — сказал Искин.

Ему вдруг сделалось дурно, и он отступил к биопаку, едва не опрокинув его на пол.

— Лем?

Берштайн оторвал глаза от пересчета купюр, и лицо его сделалось озабоченным. Он приподнялся. Искин же искал точку опоры и не находил. Перед глазами плыло. Правую руку стиснуло обручем, и не разобрать, горячим, огненным или ледяным, все одно руки будто и не было до плеча. Юниты вибрировали внутри, распадаясь на бестолковые сегменты.

— Я…

Искину удалось зацепиться локтем за ложе, он налег на него, перевернулся, большей частью тела наползая под «Сюрпейн» — ни дать ни взять выбросившийся на берег тюлень. Нет, на дельфина не тянул. Дальше уже подоспел Берштайн, разодрал на Искине ворот халата, полез пальцами к шее, потом — к запястью. Хватило сил отмахнуться.

— Снова? — спросил Берштайн.

Про приступы Искин сказал ему, что вынес их из Фольдланда. Собственно, вранья в этом не было. Учитывая деликатность темы, Берштайн о большем не расспрашивал и, видимо, посчитал, что его новый работник хотел бы оставить прошлое в прошлом. Сам покинувший Фольдланд за несколько лет до объявленной политики единения и чистоты, Берштайн был уверен, что остальным, чтобы вырваться, пришлось пройти через унижения и пытки. В какой-то степени правдой было и это.

— Ко… кофе, — выдавил Искин.

— Сейчас, — сказал Берштайн, исчезая.

— Сладкий.

— Труди, — услышал Искин голос Берштайна, связывающего с секретаршей по коммутатору, — придержи пока посетителей. Нам нужен кофе, сладкий, очень-очень сладкий кофе. И быстро!

Искин лежал, глядя в серебристые разводы «Сюрпейна» над головой.

Внутри него собирались в колонию раздерганные юниты, выстраивали цепочки, выдавали в мозг информацию о состоянии и ошибках. Целостность упала до семидесяти восьми процентов. Где-то с неделю восстанавливаться.

Краем проскочил короткий отчет о юнитах, извлеченных из трахеи Аннет. Сто сорок третья версия, древнее, чем юниты, убитые им в теле Стеф. Это было уж совсем что-то из ряда вон. Кто-то что, вывез из Фольдланда юнитов под видом железной стружки? Или со смертью Кинбауэра в Киле-фабрик совсем пропал контроль?

Какой-то бред. Старые, дохлые юниты в товарных количествах. Они в детях. Их распыляют по комнатам. Не подкладывают ли еще в пресловутый кайзершмаррн? Ложками, чтобы хрустело на зубах?

— Ну-ка.

Появившийся в поле зрения Берштайн заботливо приподнял голову. Перед глазами Искина появилась чашка, порождающая пахучие завитки пара. Первый глоток божественным горячим огнем протек в горло.

Ум-м-м!

— Сам возьмешь? — спросил Берштайн.

Он не любил чувствовать себя нянечкой.

— Возьму, — сказал Искин.

Правая рука еще своевольничала, крючила пальцы, поэтому немаленькую чашку пришлось обхватить левой. Левая справилась.

Кофе был исключительно сладкий. Братцы-юниты, предчувствуя скорую энергетическую подпитку, запустили жгутики-расщепители в лучевую и локтевую артерии. Искин ощущал их нетерпение, как легкие покалывания. Оживаем, мальчики? Оживаем.

Он напрягся и сел.

Еще два глотка, третий, и приступ отдалился, оставив лишь ломоту в пояснице и звон в голове, за ушами. Проплыло грозовое облачко на горизонте, и Бог с ним. Видимо, перестарался с использованием магнитонной спирали. Третий… ох ты ж, третий раз за половину дня. Многовато, честно говоря. И, как минимум, еще один прием впереди.

Искин прижал пальцы правой руки к плечу. Терпимо.

— Ну, как? — спросил Берштайн.

Искин кивнул и допил кофе.

— Труди просто волшебница, — сказал он.

— Ты в порядке?

— Дай мне пять минут.

— Хорошо, — сказал Берштайн и склонился к коммутатору: — Труди, через пять минут мы будем готовы принять посетителей. И доктор Искин должен тебе марку.

— Почему так мало? — раздался задорный голосок секретарши. — Или половину вы взяли себе?

Берштайн фыркнул.

— Конечно, взял, Труди, — сказал он. — Как организатор и промоутер твоего таланта.

Под смех Труди он отключился.

Искин сполз с ложа, оживающей правой нащупал и прилепил клапан воротника, на нетвердых ногах добрался до сидящего за столом Берштайна.

— Спасибо.

Он поставил чашку у табло.

— В этом году это второй? Или третий? — спросил Берштайн.

— Я не считаю, — сказал Искин.

— У меня есть связи, — сказал Берштайн, пожевав губами. — Очень неплохая клиника в Шомполье. Тебя обследуют. Короткий курс легкой медикаментозной терапии. Ты забудешь свои приступы, как дурной сон.

Искин опустился на стул и потер лицо ладонями.

— Нет, — сказал он. — Помнишь же: кто убивает прошлое, стреляет в будущее. А я хочу помнить.

— Как знаешь, — пожал плечами Берштайн и зашелестел отложенными было купюрами. — Но выражение мне в данном случае не кажется подходящим. Это как если бы: кто лечит болезнь, тот стреляет в тело. На, пересчитай.

Он протянул Искину банкноты. Восемь штук по десять марок.

— Восемьдесят? — спросил Искин.

— Да.

— Тогда верно.

Искин убрал деньги в нагрудный кармашек халата.

— Не забудь, — предупредил его Берштайн. — Оставишь в кармане, их вместе с халатом постирают. А я новых не дам.

— Я не забуду.

— Фертиппер сказал мне, что канцлер и фольдстаг вроде как хотят объявить, что Фольдланд больше не будет проводить научные исследования, запрещенные мировым сообществом. То есть, на государственном уровне заморозят юнит-индустрию и, возможно, откажутся от опытов на заключенных.

— Трудно поверить, — сказал Искин. — Я помню, как Штерншайссер, багровея и брызгая слюной, бил кулаком по трибуне фольдстага. Народ Фольдланда никогда не пойдет на поводу у европейского и американского еврейского лобби! Nein!Евреи хотят только одного — чтобы Фольдланд умер, не существовал, не стоял у них костью в горле! Потому что мы несем дух истинной свободы! Мы несем истинный патриотизм! Мы олицетворяем собой альтернативу сионизму, который представляет собой политику подавления любого национального самосознания и любой инициативы, направленной на избавление от навязанных евреями идей.

— Такое ощущение, что ты конспектировал, — сказал Берштайн.

— Я слушал речи канцлера много и много часов, — сказал Искин. — У нас их крутили круглосуточно, чтобы мы проникались любовью и пониманием.

— Я хоть и еврей, — сказал Берштайн, — но тоже выступаю против сионизма. Я был знаком с одним раввином… Впрочем, это не важно. Только скажу, что душок у нынешнего сионизма, чтобы было понятно, очень фольдландский. С другой стороны, я действительно желаю смерти Фольдланду, как совершенно людоедскому государственному образованию. Что со мной не так?

— Видимо, ты — неправильный еврей, — сказал Искин.

— А ты?

— А я не еврей.

— Фамилия твоя вполне еврейская. Так сказать, патронимическая.

— Как это? — спросил Искин.

— Ну, кого-то в твоем роду звали сыном Израиля. То есть, Исраэлем. Искин как бы намекает на это. Может, ты не коэн и не левит, но вполне еврейского колена.

— Я дойч. Отца моего звали Вильфред, и он всю жизнь работал на сталелитейном заводе Ниппеля и Бруме в Загенроттене.