Точка

Почему бы и нет?

«Альтшауэр-клиник» поставила ему в кредит пусть и не новый, но вполне дееспособный магнитон «Сюрпейн», сертифицировала деятельность отделения, а сам Берштайн договорился с городскими и карантинными властями о признании результатов его обследований и включении клиники в А-список, который выдают беженцам вместе с памяткой о правах и продуктовыми карточками.

Поначалу дела действительно шли неплохо. Многие желали, минуя волокиту и очереди санитарных пропускников, получить идентификатор с отметкой об отсутствии юнит-заражения и отбыть подальше, на юг Европы, на запад Европы. Даже цена, которую Берштайн поначалу загнал в двадцать пять марок, первые волны беглецов не отпугивала. Страх их состоял в другом — в штаатсполицай и хайматшутц, в Фольдланде, который вот-вот, обретя единство и чистоту нации, должен был двинуться на завоевание новых жизненных пространств. Что значат двадцать пять марок по сравнению с монстром? Ничего.

И Берштайн думал также.

Правда, первая, богатая волна схлынула быстро, и Иосиф с сожалением в голосе часто вспоминал при Искине те благословенные времена, незабвенные полгода, когда «Сюрпейн» шумел безостановочно, пронизывая клиентов магнитонными волнами, а секретарша (не нынешняя, другая, гораздо более молодая и смазливая) перевязывала пачки банкнот резиночками и прятала их в бельевой шкаф.

Вторая волна оказалась куда как беднее первой, большую часть ее к тому же перенаправили в карантинные лагеря, и цену пришлось снижать первое время до двадцати марок, а затем и до пятнадцати.

Тем более, что «Сюрпейн» начал вдруг капризничать, пропуская некоторые участки и самовольно выключаясь, а один раз даже ударил Берштайна током, когда он прикоснулся к потрескивающему кожуху.

Эпопея с ремонтом затянулась на три месяца, еще месяц ушел на тонкую настройку и перепрошивку управляющего модуля какими-то «левыми» умельцами, потому что оказалось, что разработчик «Сюрпейна» давно отказался от обслуживания аппаратов и вообще занимается теперь производством пищевой упаковки.

Словом, когда Искин познакомился с Берштайном, тот уже снизил цену обследования до двенадцати марок и подумывал использовать клинику если ли не под ночлежку, то, возможно, как мини-склад. Правда, в голове его бродили мысли и о не совсем легальных операциях в обход санитарной службы, связанные с тем, что при ремонте умельцы повредили встроенный виссер, и результаты сеансов стало можно передавать на карантинный контроль с задержкой и выборочно. То есть, совсем выборочно.

В этом был соблазн.

И в «Альтшауэр-клиник», как уверял себя и Искина Берштайн, сами были виноваты — на просьбу заменить «Сюрпейн» новым аппаратом ответили, что замена возможна только при окончательном погашении кредита за старый, а на скромный вопрос о понижении ставки кредита в связи с поломкой поставленного магнитона холодно сообщили, что технику господин Иосиф Берштайн получил и так по особенной цене, подразумевающей некоторые риски функционирования в будущем, и принял по акту.

Двери в рабочие помещения открывались сложным ключом.

Берштайн вошел первым, снял сигнализацию, Искин застыл в узком коридорчике, ожидая, пока вспыхнет свет.

— Как ты? — спросил Берштайн, проходя в досмотровую.

— Хорошо, — сказал Искин.

— «Сюрпейн» включать?

— Лучше потом. Он больше с толку сбивает.

— А клиентов успокаивает.

— Потом.

— Ну, как знаешь.

Берштайн обогнул ложе с нависшим над ним магнитоном «Сюрпейна», похожим на овальный серебристый глаз великана на штанге, подкатил ближе столик с переносным, специально под Искина купленным биопаком. От его передвижений словно сами по себе оживали панели питания, осветился телемонитор, зашелестела вентиляционная вытяжка, на рабочем столе щелкнуло, приподнимаясь, крохотное табло.

— Кто клиент? — спросил Искин.

Присев, он занялся биопаком — включил и поставил на диагностику.

— Первый? Нервная дамочка, — сказал Берштайн, усаживаясь на кресло за столом. — Я заметил, что в последнее время эти дамочки составляют подавляющее большинство нашей клиентуры. Что, конечно, не плохо. Их страхи приносят нам деньги.

Его пальцы вдавили несколько невидимых клавиш.

— С другой стороны, — продолжил он, — как и всякие навязанные извне психозы, с течением времени они неизбежно теряют свою силу, замещаясь чем-то новым. Мы должны быть готовы к этому, Лем.

— Я слышу это уже полтора года, — сказал Искин.

Он подкатил биопак к ложу, растянул и закрепил в держателях провода. В отличие от «Моллера» в этом биопаке вместо присосок использовались тонкие, похожие на электроды иглы.

— Ты слышишь, — кивнул Берштайн, извлекая из ящика стола бланки анкет, — но слушаешь ли? Знаешь последние слухи, настойчиво атакующие наше приграничье?

— Какие?

— Говорят, Фольдланд сворачивает юнит-программы.

Искин повернул голову.

— Что?

— После смерти Кинбауэра, по некоторым данным, они так и не смогли разобраться в его наследии. Мало того, оказывается, все, кто с ним работал, не имеют ни малейшего понятия о том, как Кинбауэр и его обособленная группа «Визе» программировали юнитов. Как тебе? Что там за порядки в их институтах?

— Не может быть, — сказал Искин. — Кинбауэр все записывал.

— Говорят, сжег. Только я, Лем, это говорю к тому, что скоро, судя по всему, наши с тобой старания станут никому не нужны. Если нет юнитов, то нет и страха, что у тебя внутри завелась колония мелкой механической нечисти, а значит, нет клиентуры.

— Бред.

— Ну, год-два мы еще продержимся, это я тебе обещаю, мои слова что-то да значат. Мало кто слушает Иосифа Берштайна, а ты, Лем, слушай.

— Я слушаю.

В стеклянную створку стукнули с внешней стороны.

— Заходите, — махнул рукой Берштай, вставая из-за стола. — Аннет Петернау?

— Да.

Женщина переступила металлический порожек.

Ей было к сорока, едва ли больше. Кожа, увлажненная кремами и тонус-гелями, не показывала морщин, разве что их намеки слегка проступали у глаз, когда Аннет щурилась. Она была высока, стройна, худа. Грудь имела небольшую, а таз — узкий. Баль называл женщин такого строения ненасытными стервами и секса с ними избегал. Искин, пожалуй, попробовал бы.

Стриглась Аннет коротко, волосы у нее были соломенного цвета, нос острый, губы тонкие, скулы высокие. В лице угадывалось нервное напряжение, и на виске, не скрытом волосами, билась синеватая жилка. Глаза зеленые, умные.

Нет, Баль бы уже бежал от нее на своем грузовике с рыбой.

— Что мне делать? Раздеваться? — спросила Аннет, разглядывая помещение в поисках места, куда можно было бы сложить сумочку и одежду.

Голос у нее был обычный, приятный, но не грудной, без хрипотцы, которая позволила бы ей чувствовать себя femme fatale, а особей противоположного пола сводила б с ума.

Темная юбка. Синяя блузка. Жакет.

— Только верх, вместе с бюстгальтером, — сказал Берштайн.

— Юбку?

— Нет никакой необходимости.

— Извините, а…

— Шкафчик слева. Там же бахилы.

Искин гигиеническим полотенцем протер ложе. Искоса он поглядывал, как Аннет легко, без стеснения, скидывает блузку, открывая светлую кожу плеч, живота и грудь с темными кружками сосков. Никакого бюстгальтера она не носила.

Искин представил, как впивается в эту грудь губами, и отвел глаза, сосредотачиваясь на том, чтобы удалить пятнышки грязи с похрустывающего под пальцами материала. Со Стеф такого не было, подумал он в некотором удивлении. Ни когда она лежала перед ним в комнате Баля в прозрачных своих трусиках, ни когда она задела его штаны в автобусе. То есть, было, но в самом коротком, бессознательном и спонтанном смысле. А тут, бесконтактно…

Искин тут же выругал себя. Ну-ка, господин gefangene, что за мысли? Вы, собственно, работать собираетесь?

— Мне сразу ложиться? — спросила Аннет, встав у шкафчика.

Вид у нее был забавный — голубые бахилы и юбка. Странная модница пришла на показ.