Мой панк-рок

предисловие.

Большую часть этого текста я написал в инфекционной клинической больнице номер 2, куда попал в тяжелом состоянии и чуть не отдал богу душу.

Времени подумать было предостаточно, поэтому наконец-то я смог пройтись в своей голове по многим эпизодам, которые боялся трогать все эти годы.

Странно ли писать мемуары в 32 года? Наверное, да. Но после того, как я заново пережил травматичные события из детства, все эти странные моменты взросления и весь трэш и дебош юности, выжженное поле в развалинах в моей голове превратилось в строго структурированный, упорядоченный архив. Я больше не боюсь своего прошлого. Быть откровенным с самим собой было тяжело, идти по нити повествования было сродни пробежке по минному полю. Но я пробежал эту дистанцию. Гештальты закрылись, точки проставились. Разве это не прекрасно?

глава 1

В темном клубе я со стаканом виски-кола качаюсь в такт бейс-музыки. Я не пил примерно год и сегодня решил – почему нет? Что мешает мне? Мне кажется, что я растворился в этом звуке и в этом свете, мне кажется, что вокруг меня движутся такие же безликие тени, они просто не существуют. Музыка затихает и в неё вплетаются радиопереговоры из Чечни: «мой товарищ лежит рядом без руки, не смогли его спасти, не смогли его спасти». Вздрагиваю всем телом, но накатывает новая волна тягучего бейс-саунда и я продолжаю танцевать.

Я родился в глухой деревне на краю света. По крайней мере уже в детстве я понимал, что моя вселенная ограниченная лесом и рекой сильно отличается от того, что видят мои сверстники, которые живут в городе. Сверстников я видел по телевизору, по доступным мне двум телеканалам – первому и второму. Кажется, они чувствовали себя отлично, я же вздыхая смотрел в окно и шёл собирать облепиху – мерзкие маленькие ягодки лопались, разъедали руки и наводили уныние.

Впервые я осознал себя в возрасте 4х лет. Я просто стоял на кресле во весь свой рост и вдруг понял – я Игорь, мне 4 года. Я смотрел на печку, она была белая и облупившаяся, было утро и мир вокруг был одной сплошной загадкой.

Примерно в это же время старшая сестра научила меня читать: это оказалось не так уж сложно и очень захватывающе. К моменту, когда пришла пора идти в школу я уже вдумчиво читал большие книги, чем шокировал случайно забредавших к нам отцовских друзей. Картина и правда была та ещё: печка с бушующим огнём внутри, рядом маленький мальчик с огромной книжкой сосредоточенно листающий страницы. Я был робким и застенчивым мальчиком, поэтому в школе приходилось имитировать, что я также не умею читать, как и все. Ма-ма мы-ла ра-му и прочее дерьмо. Если быть объективным, к 7 годам я был объективно умнее и развитее одноклассников, поэтому приходилось подстраиваться под общий интеллектуальный уровень – высовываться я тогда ещё не умел, а иметь своё мнение меня попросту не научили.

В школе учились дети из 5 разных деревень, представляющих собой один большой населенный пункт, протяжённостью 10-15 км. Я жил в самой странной его части. В моей деревне было совсем немного домов, где уже на тот момент жили преимущественно старухи и деды. Мой же дом вообще стоял особняком: перед ним – овраг, лес, река и на горизонте какой-то загадочный город. Я часто вечерами фантазировал как там носятся автомобили, которые везут своих хозяев в их квартиры в многоэтажных домах. Позади – бескрайние поля, они простирались так далеко насколько хватало взгляда, а за ними, казалось, ничего уже и не было. Справа и слева жилых домов не было, они начинались примерно через километр в обе стороны. Сверстников моих там не было и подавно, поэтому приходилось придумывать себе вымышленных друзей. Не буду прибедняться, у меня были игрушки, но все они были не тем, что мне хотелось. Я мечтал о динозаврах и роботах-трансформерах, в голове прокручивал сюжеты и баталии, связанные с их вселенными. Недостающие игрушки я рисовал на бумаге и выстригал. В какой-то момент все мои игрушки стали двухмерными. Я был скромным и робким мальчиком, все время боялся кому-то помешать, поэтому играя, я не произносил ни звука, все диалоги прокручивал у себя в голове. Достаточно дикая картина: в полной тишине мальчик разворачивает сюжетные линии из нарисованных 2d монстров и роботов, сидя где-то в уголке на диване.

Способность визуализировать все вокруг вообще зародилась у меня очень рано: так по ночам я долго не мог уснуть, а покрывало на стуле в это время превращалось в чью-то оскаленную пасть, пальто на вешалке превращалось в незнакомого ночного гостя, а полка на стене и цветы – в дикого зверя. Тогда это было удивительно и ничуть не пугало. В уже более взрослом возрасте, когда я начал перебирать с алкоголем это сыграло со мной злую шутку, но тогда, в детстве, моё гипертрофированное воображение легко переносило меня в сказочные выдуманные миры, в которых я легко прятался от реальности, и легко засыпал.

А прятаться было от чего. Мой отец – алкоголик. Точнее был им все моё детство и перестал злоупотреблять, когда мне уже было достаточно много лет и это перестало быть для меня проблемой. Но в тот момент это была моя личная катастрофа. Каждый эпизод его пьянства рушил мой мир, в котором на тот момент ещё было относительное спокойствие и гармония. Каждый мой день завершался одинаково: я с нетерпением смотрел на часы и ждал. Чертовы стрелки двигались медленно, как будто издевались надо мной. Если стрелки складывались в привычную комбинацию, и я слышал тяжелый стук отцовских сапог – я выдыхал: он вернулся, он трезвый и уже никуда не уйдет. Если стрелки предательски двигались дальше: все дальше и дальше, дальше и дальше, а отца не было, во мне начинал зреть мерзкий липкий страх. Я сидел и готовился к бойне. Как правило отец появлялся глубокой ночью, громко ругался матом, падал, ломал вещи. Поймите правильно, я не подвергался физическому насилию. Все, что я помню из этого – как получил подушкой в рожу с размаху. Насилие было исключительно моральным и планомерно ломало мою психику. Постепенно в моем сознании поселился страх. Он был перманентным и своими липкими щупальцами постоянно щекотал моё нутро. Даже в те моменты, когда я должен был чувствовать себя беззаботно, я чувствовал его гадкое присутствие.

Другое дело, что сидеть и страдать времени было немного. Я жил в глухой деревне на краю света и из всех удобств я имел безупречно свежий воздух. Все остальное нужно было системно обеспечивать: таскать в дом дрова, чтобы было тепло, расчищать дорогу до колодца от снега зимой, таскать воду из колодца в дом, как только вода из колодца уходила – квест усложнялся: нужно было с ведрами спускаться в овраг и тащить воду оттуда, в крутую гору, спотыкаясь и проливая на себя ледяную воду. Моя зима тогда – это не санки, снежки и снежная баба. Моя зима – это снегоуборочная лопата и мерзкое липкое ощущение: уже темнеет, а я ещё не натаскал воды и дров.

Мои родители были фермерами и держали огромное количество живности: корова, свиньи, овцы, курицы, телята, бог знает кто ещё. Заготовка еды для всех этих ребят была отдельным аттракционом. В то время, когда у всех школьников начинались летние каникулы, у меня начиналось отдельное приключение – сенокос!

На тот момент весь этот процесс казался предельно нелогичным. Да и сейчас я вижу в нем что-то обсессивно-компульсивное. Только задуматься: приехать в огромное поле, долго и монотонно собирать скошенное сено в кучи. Уехать. Приехать снова и раскидать эти кучи и так несколько раз пока не наступал финал – сбор всех этих куч в одну большую кучу. На самом деле финальная часть была самой весёлой: я должен был залезать наверх этой кучи, утаптывать и утрамбовывать закидываемое сено, поднимаясь все выше и выше, и выше. А потом скатываться вниз. Это было весело, но все равно нелепо.

Вернёмся к животным. Мы не только заготавливали для них еду, они и сами становились для нас едой. Это было ужасно. Практически каждый день я видел прекрасного телёнка или добродушную свинью, заботился о них, а потом меня звали помочь перетаскать мясо, и я видел залитую кровью поляну и вместе со взрослыми тащил разрубленное на куски мертвое тело, голову с широко открытыми мертвыми глазами. Эти мертвые взгляды я буду видеть в своём подсознании до конца своих дней. Сейчас я идейный вегетарианец, я против любого насилия и не приемлю даже разговоры о причинении вреда животным. Тогда моя жизненная парадигма не предусматривала само понятие "вегетарианство" и это причиняло мне глубокую моральную боль.