Страница 8 из 12
Ее нельзя было ни приручить, ни сломать, она равнодушно относилась к доброте и презрению, к ненависти и любви. Никогда не пробовала молиться. Нельзя представить, чтобы она пала на колени и поползла по пыльному полу к алтарю, моля о прощении. Наверное, грех ее был так страшен, что простить его было невозможно, или гордыня была так велика, что женщина не нуждалась в прощении. Она упала с очень большой высоты, и падение это было впечатляющим из-за своей подлинности. Джон, сколько ни старался, не мог вызвать в своем сердце неприязнь к женщине и желание осудить ее. Напротив, ему хотелось быть на нее похожим – только еще более сильным, последовательным и жестоким. И заставить всех, кто желал ему зла, страдать, как женщина заставляла страдать студента, а когда они запросят пощады, рассмеяться в лицо. Сам он не станет просить о милосердии, ведь его боль будет острее. «Продолжай в том же духе, – прошептал Джон, когда на экране студент, видя непреклонность женщины, вздохнул и расплакался. – Продолжай». Наступит день, и он тоже заговорит так. Будет смотреть им в лицо и рассказывать, как сильно их ненавидит. Они заставили его страдать, а теперь он отплатит им той же монетой.
Однако, когда женщине пришла пора умирать, она выглядела хуже, чем того заслуживала. Джона насторожило выражение ее лица. Женщина напряженно смотрела вперед и вниз, словно опускала голову перед ветром более пронизывающим, чем тот, что бывает на земле. Она понимала, что ее несет туда, где ничто не поможет – ни гордыня, ни храбрость, ни вызывающая порочность. В том месте, куда она уходила, эти качества не имели цены, нужно было что-то еще, имени этого «чего-то» она не знала. Женщина заплакала, на ее порочном лице возникла детская обиженная гримаса, и оператор отвел от нее камеру, оставив дожидаться в грязной комнате встречи с Создателем.
Больше на экране женщина не появилась, но фильм продолжался. Студент женился на другой девушке – темноволосой и нежной, однако не такой обольстительной. Джон продолжал думать о блондинке и об ужасном ее конце. Не будь мысль столь богохульной, он решил бы, будто это Господь направил его в кинотеатр, чтобы показать, какова расплата за грехи.
Фильм наконец закончился, зретели зашевелились. Теперь начались новости. Белые девушки демонстрировали купальники, на ринге с ревом дрались боксеры, игроки в бейсбол, невредимые, бежали домой, президенты и короли разных стран, названия которых ничего не говорили Джону, быстро мелькали на мерцающем полотне. А он думал об аде, об искуплении грехов и мучительно пытался найти компромисс между дорогой, ведущей к жизни вечной, и той, что завершается геенной огненной. Но компромисса не было, поскольку Джона воспитали в истинной вере. Он не мог, подобно африканским дикарям, заявить, что не знает Евангелия. Отец, мать и другие верующие с ранних лет познакомили его с Божьей волей. И потому он либо выйдет из кинотеатра с твердым намерением больше сюда не возвращаться, оставив позади мир и его соблазны, его почести и славу, либо будет здесь с грешниками и разделит с ними неизбежное наказание. Положение было не из легких, и Джон заерзал в кресле, гоня от себя крамольную мысль, что со стороны Бога несправедливо ставить его перед таким трудным выбором.
Когда во второй половине дня Джон подходил к дому, оттуда опрометью выбежала маленькая Сара, пальто ее было расстегнуто, и она помчалась по улице к аптеке. В испуге он замер и какое-то время бессмысленно смотрел девочке вслед, соображая, что могло вызвать у нее столь сумасшедшую реакцию. Кстати, у Сары всегда было повышенное чувство ответственности, и каждое поручение она выполняла так, словно то был вопрос жизни и смерти. Однако в аптеку ее все-таки послали и, похоже, срочно – у матери даже не было времени застегнуть ей пальто.
На Джона накатила усталость. Если что-нибудь случилось, наверху его ждут неприятности, а ему хотелось их избежать. Конечно, может, у мамы просто заболела голова, вот она и послала Сару за аспирином. Но если так, значит, ему придется готовить ужин, смотреть за детьми и весь оставшийся день быть на глазах у отца. И Джон замедлил шаг.
На крыльце стояли мальчишки. Они видели, что Джон приближается к дому, а он, избегая их взглядов, непроизвольно стал старательно имитировать принятую в их среде развязную походку. Джон поднялся по выщербленным каменным ступеням и уже входил в дом, когда один мальчишка сказал: «А твоему брату сегодня крепко досталось».
Он в ужасе поднял голову, не осмеливаясь спрашивать подробности, но мальчишки тоже выглядели не лучшим образом – вид у них был такой, будто они участвовали в драке. И, судя по пристыженным физиономиям, победили явно не они. Джон увидел на пороге кровь, следы крови были и на кафельном полу холла. Посмотрев на мальчишек, которые по-прежнему следили за ним, он торопливо двинулся вверх по лестнице.
Дверь в квартиру была приоткрыта – ясно, ждут Сару. Джон тихо вошел внутрь, чувствуя подсознательное желание сбежать. В кухне горел свет, хотя там никого не было, – впрочем, свет горел во всей квартире. На кухонном столе стояла сумка с продуктами, из чего Джон заключил, что явилась тетя Флоренс. Тазик со стиркой все еще находился здесь, наполняя кухню кисловатым запахом.
На полу тоже были капли крови; размазанные кровавые следы остались и на лестнице.
Все это ужасно напугало Джона. Стоя посреди кухни, он пытался представить, что все-таки в его отсутствие произошло, и долго собирался с духом, прежде чем войти в гостиную, где находилась вся семья. Рой и раньше попадал в разные переделки, однако новая беда могла стать началом исполнения пророчества. Джон снял пальто, бросил его на стул и уже направился в гостиную, когда услышал быстрые шаги Сары на лестнице.
Девочка вихрем влетела в кухню, в руках она держала громоздкий пакет.
– Что случилось? – прошептал Джон.
Сара посмотрела на него удивленно, в ее взгляде была какая-то сумасшедшая радость. Джон в очередной раз подумал, что сестра ему не нравится. Отдышавшись, она выпалила с торжествующим видом: «Роя пырнули ножом!» – и побежала дальше, в гостиную.
Вот оно что. Роя пырнули ножом. Что бы это ни значило, ясно одно: сегодня отец будет невыносим, просто ужасен. И Джон медленно вошел в гостиную.
Отец и мать стояли на коленях перед диваном, на котором лежал Рой, между ними был тазик с водой, и отец смывал кровь со лба сына. Мать могла бы делать то же самое, только нежнее, однако отец ей не позволил – он не желал допустить, чтобы кто-то, кроме него, прикасался к раненому сыну. Мать лишь следила за его действиями, держа одну руку в воде, а другую со страдальческим видом – на талии, обмотанной все тем же импровизированным фартуком. Ее лицо переполняли боль и страх, а еще – с трудом сдерживаемые напряжение и жалость, которые она не смогла бы полностью передать, даже если бы заревела в голос. Отец бормотал какие-то бессвязные, ласковые слова, стараясь успокоить Роя, а у самого тряслись руки, когда он окунал тряпку в тазик и потом отжимал ее. В стороне стояла тетя Флоренс, она так и не сняла шляпку, а сумку держала в руках, в ужасе взирая на происходящее.
Сара влетела в комнату впереди брата, и мать, принимая из ее рук пакет, подняла голову и увидела Джона. Она ничего не сказала, однако бросила на него странный, быстрый взгляд, словно хотела о чем-то предупредить, но не имела возможности. Тетя Флоренс тоже посмотрела на Джона и сказала:
– А мы все думаем, где ты, сынок. Вот твой бедовый братец ушел погулять и попал в дурную историю.
По ее голосу Джон понял, что переполох был, похоже, преувеличенный. Значит, Рой не умрет. От сердца у него отлегло. Но тут к нему повернулся отец:
– Где тебя носило все это время? – рявкнул он. – Разве ты не знаешь, что нужен в доме?
Джон похолодел от страха – не столько от этих слов, сколько от выражения отцовского лица. Джон увидел то, чего не видел раньше – разве что в собственных мучительных фантазиях: дикий, безграничный страх, отчего лицо отца казалось моложе и одновременно – невыразимо старым и жестоким. Когда взгляд отца остановился на нем, Джон понял, что отец ненавидит его за то, что это не он оказался на месте Роя. Джон с трудом встретил этот взгляд, однако не сразу отвернулся, отчего мысленно похвалил себя, испытав нечто вроде триумфа, и в душе пожелал Рою смерти – пусть отцу станет еще хуже.