Страница 2 из 3
Исследуя ту или иную сферу жизни, Аристотель совершает возвратно-поступательное движение от вещей к их идеям, затем снова к вещам и т. д. Казалось бы, всё происходит так же, как и в современной науке: есть теория, есть эмпирия, и есть способы соотнесения теории с эмпирией, проверки гипотез и т. д. На самом деле, не совсем так. Это движение от реально наблюдаемых вещей к постижению идеального принципа их устроенное™, и обратно, от идеи к реальной вещи происходит иначе, чем в новоевропейской науке. Новоевропейская наука предполагает, что физический мир гомогенен, и в любой его точке действуют единые законы природы. Такое отношение к физическому миру очень позднее. В философии оно оформится только в XVII в., начиная с Декарта. В самом естествознании оно будет заявлено несколько раньше, в XVI в., в работах Галилео Галилея. Для Аристотеля же нет единого для всех природных вещей закона природы. В мире есть верх и низ, небесное и земное, и законы движения звёзд и планет мыслятся как принципиально иные, нежели законы движения земных тел. К тому же, как мы уже говорили, сама природа мыслится Аристотелем прежде всего как природа живая. Неживое мыслится по образу живого. Если в современной науке даже биологические, биофизические, биохимические процессы мыслятся как подчиняющиеся тем же природным законам, что и процессы в неживых предметах и веществах, то по Аристотелю наоборот. Когда, например, Аристотель говорит, что камень падает вниз потому, что он тяжёлый, он мыслит камень по образу того, как мыслится им живое существо, которое живёт и движется, изменяется, развивается сообразно своей природе, так что начало его движения, изменения (начало и в смысле источника, и в смысле начальствования, распоряжения) внутренне присуще самому этому существу. По Аристотелю то, что мы можем назвать законами, которым подчиняется данная вещь, принадлежит самой этой вещи. Изучая нечто, мы стремимся тогда взойти умственным взором от многообразия наблюдаемых изменений к постижению той единой сути, той природы данного существа или данной вещи, которая стоит за всем этим многообразием. Как формулирует сам Аристотель, наше исследование должно продвигаться от того, что является первым для нас, к тому, что является первым по природе для того, что мы стремимся изучить.
Рассмотрим теперь подробнее, как Аристотель выстраивает свою психологию – науку о душе.
Начиная, как мы сказали, с того, что является первым для нас, Аристотель обращает внимание на то, что мы способны различать два рода вещей: живое и неживое. Живое мы называем одушевленным, а неживое – неодушевленным. Именно из такого различения исходит Аристотель, полагая, что душа – это что-то такое, чем характеризуются вещи, которые мы называем живыми или одушевленными, в своём отличии от неодушевленных вещей. Но чем отличается живое от неживого, одушевленное от неодушевленного? Мы уже говорили об этом: всё живое имеет начало всякого изменения в себе самом. Живое как бы само из себя произрастает, само из себя развивается, сообразно некоторой силе, которая руководит этим изменением, направляет его и его осуществляет. Эту силу, внутренне присущую самому живому существу, Аристотель и называет душой.
Размышляя над тем, как в живом существе происходит то или иное изменение и как мы можем это изменение схватить как нечто целое, Аристотель замечает, что всякое изменение живого существа направляется к своему концу, итогу – тому, что по-гречески называется телос. Иногда слово «телос» переводят как «цель». Однако слово «цель» слишком нагружено смыслами, связанными с новоевропейским пониманием субъективности: цель это что-то, что стоит перед субъектом или ставится им перед собой как задающее перспективу его деятельности. Греческое «телос» такой новоевропейской субъективности ещё не предполагает. Это не столько цель, сколько конец или итог некоего движения, изменения.
Итак, всякое движение или изменение живого существа характеризуется как имеющее телос, итог, к которому оно направлено. К примеру, из желудя прорастает росток; потом развивается ствол кроны, вырастает большое дерево, на нем вырастают новые желуди, они снова падают. Душа при этом может быть понята как то, что направляет движение живого существа к его телосу. И только из телоса может быть понята последовательность разворачивания движения.
Здесь уместно вспомнить образ глаза, к которому Аристотель прибегает, говоря: если бы глаз имел душу, его душой было бы зрение. Этот образ говорит, в том числе, следующее: мы не можем понять последовательность движений нашего глаза, если не понимаем, к какому итогу они направлены, какую зрительную задачу человек решает. Человек может посмотреть туда и сюда, повернуть голову, нагнуться, подняться и т. д. При этом вывести из одного движения другое, как из причины следствие, мы не можем. Но если мы знаем, к какому телосу направлены эти действия, к чему человек хочет прийти, что он хочет рассмотреть, мы поймём логику этого движения. Если я знаю, что именно человек хотел рассмотреть, я пойму, почему он так действовал. И какое бы мы живое движение не взяли, мы можем понять его только из того итога, к которому оно устремлено.
Рассматривая живое существо как целое, Аристотель говорит о том, что и вся его жизнь устремлена к своему телосу, неотъемлемому от жизни этого существа. Таким телосом является полнота раскрытия сущностных возможностей данного живого существа. Всё живое стремится себя раскрыть.
Но можем ли мы, наблюдая развивающееся живое существо, сказать, что этот телос в какой-то момент оказывается достигнутым и исчерпанным? Возможно ли, глядя на развитие дерева, животного или человека, сказать, что в какой-то момент это развитие оказывается осуществлено в полноте и дальше, – хотя это существо продолжает жить, – уже никаких изменений, относящихся к развитию, не будет? Нет, – говорит Аристотель, – реально мы ни в какой момент не видим исчерпывающего достижения телоса развития. Этот телос подобен скорее никогда не достижимой линии горизонта. Мы не можем сказать, например, что развитие растения останавливается на этапе цветения. Нет. Потому что дальше должен сформироваться плод. На этапе плода – тоже нет, оно продолжает существовать дальше, готовиться к зиме и может быть, принесет новые плоды. И так далее. Вплоть до самой смерти живого существа идет процесс развития, никогда не достигающего абсолютной полноты. Абсолютная полнота развития существует лишь как ориентир.
Итак, рассматривая мир живых, одушевлённых существ, мы видим, что все они в своем изменении, развитии стремятся к телосу, которого никогда в полноте не достигают. Если теперь под душой понимать, как это делает Аристотель, некий принцип жизни как таковой, если душа – это то, что делает живое живым и организует существо как живое, то в свете сказанного душа может быть понята как начало, которое удерживает всякое конкретное живое тело в его развитии, стремящемся к указанному выше телосу.
Для того чтобы в четком философском понятии схватить так понятую душу, Аристотель использует отчеканенное им слово «энтелехия». Душа, – говорит он, – это энтелехия тела. Энтелехия – слово, однокоренное со словом телос. Буквально оно означает обладание (собой) в конце, в телосе. Энтелехия – двусмысленное слово у Аристотеля. В некоторых контекстах оно означает мыслимую полноту раскрытия сущности данного существа и относится скорее к описанию телоса его развития. В других случаях оно вероятнее обозначает устремленность к этой полноте, пребывание в направленности к телосу. Оба этих смысла имеют отношение к душе. С одной стороны, душа – это то, что в себе содержит телос развития данного телесного существа как недостижимый предел полноты его осуществления. А с другой стороны, душа – это то, что тело к этому телосу непрестанно направляет.
Далее Аристотель замечает следующее. В процессе развития живого существа все те жизненные процессы, которые в нем есть, оказываются скоординированы друг с другом и направлены к телосу как к некоей возможной полноте развития данного существа. При этом у разных живых существ присутствует разный набор этих процессов. Рассматривая то, каков этот набор, каковы те жизненные функции, которые мы находим у тех или иных существ, мы можем выделить своего рода ступени живого и, сообразуясь с ними, ступени в уровне душевной жизни.