Страница 8 из 10
– А вот эти две вазы, – говорил он, подводя к двум дорогим фарфоровым вазам, из которых на одной амур карабкался по переплетенным ветвям, другая была строгой формы, римского стиля, темно-синего гладкого цвета. – Я помню эти вазы с детства и нашел их обломанными в кладовой. У вазы с амуром была отбита ручка и нижние края. Их возобновили по особому заказу. А у синей вазы тоже не было краев и отбиты ручки. Я сам составил чертеж для новых ручек, более подходящих, по моему мнению, к общему ее стилю. Их сделали из чугуна и закрасили, но кто скажет, что это крашеный чугун… И, знаете, эти вещи, которые я нашел в разрушенном почти состоянии и с терпением и усердием возобновлял, – они мне дороже, чем те, которые я получил в хорошем состоянии.
И много, много было у этого человека разных вещей, которые он, так сказать, принял в свою душу и вызвал к новой жизни.
Любя сам старинные вещи, я вполне понимал его, но был печально изумлен, узнав об отношении его к живым людям, которые требовали такого же исправления, такой же заботы для восстановления их в первобытном их добром состоянии, как его вещи, над которыми он так много и так усердно хлопотал.
Мне как-то пришлось слышать его разговор с одним его приятелем относительно одного человека, с которым он был когда-то близок и который ему много раз делал значительные неприятности, почему он решился порвать с ним всякие сношения. Теперь тот человек находился в очень тяжелом состоянии, и знакомый убеждал протянуть ему руку помощи, забыв его вины. Но он и не думал сдаваться на уговоры и спокойно доказывал:
– Ты все хлопочешь о нем. Пойми, что я питаю теперь к нему только отрицательное чувство. Что разбито, то разбито и восстановлено быть не может. Склеивать отношения, которые были прерваны после неоднократных его обманов, – это ни к чему решительно не поведет…
– Голубчик, – воскликнул другой, – да ведь ты говоришь сам против себя. Ты ведь так много занимаешься восстановлением всякой битой дряни… Неужели, какая-нибудь старая вазочка…
– Да, – сердито перебил его товарищ, – старинные вещи – это совсем другая статья.
– Так по-твоему, человек, чтобы помочь ему выкарабкаться, не стоит тех усилий, какие ты употребляешь на «возрождение» всякой старины?
– Да, не стоит, – раздался резкий ответ.
…Что скажете вы про это нежелание отнестись бережно к провинившемуся, может, тяжко провинившемуся человеку?
Там решительно никому в сущности не нужные, служащие лишь для потехи глаз вещи, здесь – душа человеческая, нуждающаяся в помощи, прощении, доверии.
Что какой-нибудь бронзовый орел лишился своего великолепия и лежит в небрежении – это его беспокоит. Его тревожит, что у старой вазы отбит край. А вот то, что человек уклонился от правого пути, что у него сухим к нему отношением как бы отбита часть души, что он в презрении и отвержении, – это его не беспокоит. А, между тем, в таком состоянии находится человек еще недавно ему близкий, в котором он, конечно, находил раньше хорошие черты.
Удивляться надо тому, как легко люди, даже близкие, отворачиваются от тех, в чьей нравственной высоте они разочаровались. Невольно припоминаются тут взгляды христианства. Веря в божественное происхождение души, христианство непоколебимо верит в неугасимую искру Божию, которая сверкает во всякой душе. Христианство – это великий оптимист и записало в летописях своих множество обращений погрязших во всяком зле и грехе людей к самым высшим степеням добра и праведности.
Кто не помнит замечательного поступка апостола Иоанна Богослова – этого неустанного, убежденнейшего проповедника любви, – с юношей, которого он крестил и наставлял и который в его отсутствие свихнулся и дошел до того, что стал предводителем шайки разбойников? В надежде встретиться с ним, Иоанн пошел нарочно в места, где злодействовала его шайка, был взят в плен и приведен к атаману. Он гнался за этим учеником своим, от стыда убегавшим от него, умолил его вернуться к добру, разделил с ним труды покаяния.
Как прекрасно уподобиться тому благому пастырю, который забывает о 99-ти овцах, мирно пасущихся на надлежащем пастбище, чтобы найти одну заблудшую овцу и принести ее к счастливому стаду! Блажен, кто может сказать о человеке, который его сочувствием, силою его всепрощения и теплой заботы вернулся к благой жизни: «Мертв бе – и оживе, изгибл бе – и обретеся».
Счастливые и несчастные
Я видел недавно одного приятеля, чуткого, сильно чувствующего человека, который только что провел две недели, исполняя обязанности присяжного заседателя, и делился со мною своими впечатлениями.
– Знаешь, – говорил он мне, – у нас почти не было обвинительных приговоров: мы почти всех оправдывали. И в этих оправданиях я вижу глубокий смысл, я вижу нравственную характеристику людей, выносивших эти оправдательные приговоры.
По окончании сессии наиболее единомыслящие между собою присяжные заседатели устроили маленькую дружескую трапезу. И здесь один из нас, профессор по общественному положению, сказал маленькую речь. Между прочим, он говорил: «Мне кажется, что перед большинством из нас во время судоговорения предносился один заветный образ. Мы видели пред собою женщину, взятую в прелюбодеянии и подлежавшую по законам того народа избиению каменьями. И вот ее привели и поставили перед Тем, Кто ходил по городам Иудеи со Своим новым словом, Носитель и Провозвестник новых взглядов. И это слово, эти взгляды должны были перестроить по-новому мир. Очевидно, эти люди, в которых копошились страсти, быть может, гораздо более низкие и грязные, чем в тех, внешнее поведение которых было так печально, – очевидно, эти люди хотели вырвать у Учителя смертный приговор этой «ятой в прелюбодеянии» жене… Он, видящий глубину сердец человеческих, Вечный Созерцатель немощей и падения людей, не сказал им, что она сделала хорошо. Он сказал им только одно. Потупив глаза в землю и склонив голову, Он некоторое время писал что-то тростью по песку и потом произнес: «Кто из вас без греха, тот пусть первый бросит в нее камень…» Мне кажется, что это слово Божественного Законодателя предносилось пред каждым из нас, когда нам предстояло произносить свои приговоры. Мы не могли смотреть на людей сурово, входя в обсуждение одного лишь данного поступка их, безотносительно к тому, как они жили раньше, что им дала судьба, на какой путь их толкнула. В падших людях мы ловили проблески искреннего чувства, мы старались угадать в них возможность исправления; и, вместо того, чтобы нашим приговором выбрасывать их вон за борт жизни, мы старались вернуть их оздоровевшими и ободренными в эту жизнь».
Рассказав мне об этом обеде, который завершил пятнадцатидневную, трудную, душу утомляющую работу, мой приятель сказал мне:
– Если бы ты только знал, как многому научили меня эти две недели! Как я тут ясно, на этих живых, кровью сочащихся кусках жизни, понял и прочувствовал истину глубочайших слов Достоевского: «Все пред всеми виноваты!» Мне становилось стыдно и больно, когда я сравнивал свое прошлое с прошлым этих людей. Меня с детства, можно сказать, пеленали в добродетель. Я видел, большею частью, вокруг себя одни положительные типы. Жизнь смотрела на меня почти исключительно своим добром. Меня холили, как цветок в защищенной от ветра и холода теплице… И разве я вышел достойным и соответствующим тому воспитанию, которое мне давали!.. Чем же порадовала жизнь тех людей? С детства существование впроголодь, отсутствие ласки, непосильный труд, ничего отрадного, утешающего, ободряющего, свежего, одно подневолье, нужда, темнота, недохватка насущного хлеба… и на этом фоне постепенно образующееся нравственное отупение, нравственная безразличность, постепенно складывающееся желание – каким-нибудь, хотя бы преступным, путем скрасить свое существование – и, наконец, решимость на эти подвертывающиеся, как искушения ослабевшей воли, преступления.
Мы оправдали одну молодую няньку, которая со взломом сундука украла у своих хозяев 200 рублей, из которых почти все затем и вернула. Мы оправдали ее потому, что за ее спиной стоял какой-то неведомый человек. Она его любила, и он ее толкнул на это преступление, а она ни за что не хотела его выдать. Мы увидели тут страшную драму, обычную драму в жизни трудящихся в больших городских центрах девушек. Они попадают в руки каких-нибудь прожженных негодяев, на которых изводят все силы своей души, всю свежесть молодого, непочатого чувства. И в ответ на всю свою искренность, на все свои жертвы они получают только одно: из них всячески вьют, как говорится, веревки, доводят их до преступления, сажают их на скамью подсудимых, а сами, воспользовавшись плодами этого внушенного преступления, остаются в стороне и безнаказанными и перелетают к новым жертвам для новых постыдных выгод.