Страница 6 из 7
Окна выходили на улицу Розы Люксембург, на той стороне стояли черные старинные деревянные дома, из ворот иногда выезжала телега, запряженная гнедой лошадью. На окнах висели шторы из тюля и бязи. Мать меняла шторы, соотносясь со временем года. Окна были с широкими подоконниками, крашенные белой масляной краской, на них стояли герань, фиалки, столетник и растение с большими фиолетовыми колокольчиками, кажется, глоксиния. В большой комнате, в крайнем правом углу, в полу была пропилена небольшая дырка для кота, чтобы он не терся у двери, не просился на двор, когда ему вздумается, а мог самостоятельно спуститься в подпол, чтобы справить нужду, побродить под комнатами, разгоняя мышей. Обустроенное помещение для хранения овощей, солений и банок с вареньями было только под кухней, прямо в полу была дверка с кольцом, дернешь ее – и откроется лаз в подпол, там ступеньки, лампочка, все видно, прохладно, даже уютно.
За окном загромыхало, ухнуло, покатилось по горочкам эхо. Небо вспыхнуло, там, где был свинцовый полог, сверкнуло так ярко, что показалось, лопнуло небо, и сквозь небесную трещину вылился расплавленный металл. Внутри Леонтия все перевернулось, страх сжал сердце, он соскочил с дивана, где читал «Пионерскую правду», спрятался за фикус, осторожно выглянул в окно, отодвинув штору. Из-за Кабацкой горы прямо на Леонтия надвигалась черная стена плотных грозовых облаков. Ветер рванулся с верхушки горы прямо в окно, хлопнул форточкой, Леонтий быстро закрутил защелку, чтобы форточка больше не отворилась, и бросился на кухню, открыл лаз в подпол, спустился на лестницу, щелкнул выключателем и закрыл за собой ход. Внутри подпола было прохладно, пахло картофелем, землей, кошками. Леонтий сидел на лестнице и смотрел на спираль лампочки, которая, мигнув, погасла, потом снова разгорелась. «Не гасни, не гасни! – забормотал Леонтий. – Держись, лампочка!» Наверху затрещала молния ударом пастушьего хлыста, только в тысячу раз сильнее. Гроза нависла над домом, из грузных, одутловатых облаков выплескивались молнии, разрывая небесную твердь. Но здесь, в подполе, Леонтию уже был не страшен гром, даже если электричество погаснет, он будет тихо сидеть в темноте, пока гроза не пройдет, все стихнет, тучи уйдут и выглянет солнце. Страх грозы всегда был с Леонтием, он, кажется, родился с ним, никто не понимал в семье, чего он так боялся, пытались объяснить ему, что это всего лишь атмосферное явление, гроза высоко, молния не проникнет в закрытые окна, не разрушит дом и не убьет мальчика. Но Леонтий прятался в платяной шкаф, вставая за пропахшую нафталином каракулевую шубу и драповое пальто, или заползал под кровать. Но по-настоящему он спасался только в подполе, там, только там он был спокоен, что его не убьет, не испепелит гроза, превратив в бездыханное холодное тело. Наверху с воем проносились облачные бомбардировщики, архангелы смерти, метающие молнии в людей и бродячих коров. Гроза превратила город в развалины, то там, то тут горели деревянные постройки, на улицах лежат обугленные люди, обезумевшая лошадь бежит по улице Ленина в сторону плотины, на берегу пруда перевернутые лодки, под одной сидит, скорчившись в три погибели, девочка, прижимая полосатого котенка к своей груди. Ветер несет по земле пепел сгоревшей библиотеки. Так она и будет стоять, с выбитыми окнами, безглазая, обожженная, долгие годы, и сберкасса с обрушенной крышей будет стоять, и Дом пионеров с проломленной кирпичной стеной, и раздавленный музей с некогда ажурной деревянной резьбой, и пустой кинотеатр «Авангард», потерявший вывеску. Везде в городе были видны следы грозы, следы войны: на обочинах улиц обрубки тополей, забитые фанерой окна брошенных домов, стертая с лица земли больница, – остался только фундамент, вход в здание военкомата заложен кирпичами, – дом пуст, за решетками нет никого, все ушли на фронт, так торопились, что забыли забрать государственный флаг. Флаги везде – на школе, на районной администрации, на прокуратуре и нарсуде, на спортивном зале, на психдиспансере. Это дает успокоение, кажется, что жители города не сдались, а собирают ополчение. Сейчас они спрятались в подпольях и под лестницами, но скоро гроза затихнет, прокатится по улице 22-го Партсъезда последняя шаровая молния и лопнет, догорит автозаправка, завечереет, оставшиеся в живых соберутся у неработающего фонтана в городском саду, у красной стелы «Никто не забыт – ничто не забыто». Надпись еще читалась, а металлический профиль героя сдали в металлолом, они же и сдали когда-то, а теперь молча стоят, склонив головы.
Понурят голову, постоят еще немного и разбредутся по своим норам, снимут за дверью обувку, зайдут, сядут на диван, включат телевизор и быстро забудут, что случилось днем, а когда снова громыхнет где-то за Атигом или за Орловой горой, они вздрогнут, из рук выпадет газета, они побледнеют от страха, а Леонтий опять бросится по зеленому коридору на кухню, откроет дверь в подпол и скатится вниз.
Сам коридор упирался в туалет, там был небольшой предбанник, в котором стояла круглая стиральная машина «Вятка» с резиновыми валиками для выжимания белья, а дальше, за еще одной дверкой – дощатый подиум с бетонным основанием, с деревянной крышкой, скрывавшей зловонную дырку. Раз в неделю к дому подъезжала «говновозка» для отсасывания содержимого выгребной ямы. Во время этой «процедуры» вокруг стоял тот еще запашок. Где-то Юрий Гагарин покорял космос, а у нас в Нижних Сергах канализация явно была не на высоте. Но это казалось нам верхом комфорта после уборных на заднем дворе или на краю огорода. Зимой обледенелая дырка уличного туалета являлась преддверием ада. Но зато летом можно было доставать ковшиком на длинной палке из выгребной ямы опарышей: белых личинок мух. На них очень хорошо клевал лещ.
На крохотной кухне стояла кирпичная печь, которую топили дровами, через пять лет на ее место встала газовая плита, работавшая от сжиженного баллонного газа. Откручиваешь сначала ромашковый вентиль на баллоне карминного цвета, потом спичкой поджигаешь форсунку. Пол у печи был обит жестью, на ней всегда лежали сухие дрова, щепки, завиток бересты и молоток. На ближайшей от печи доске на полу виднелось маленькое углубление – в него можно класть косточки урюка из компота и разбивать молотком, чтобы добыть коричневое вкусное ядрышко. Отопление было центральным, завод давал горячую воду в избытке: в каждой комнате висели большие чугунные батареи-«гармошки», крашенные серебряной краской. Отец умудрился врезать в отопительную трубу на кухне краник, так что зимой из него наливали кипяток в ведро для мытья посуды или стирки. Стирала мать дома, а полоскала белье на улице, у котельной, из стены которой выходила труба, из нее всегда текла холодная вода. Мать надевала черные грубые резиновые перчатки и долго, в наклон, полоскала пододеяльники, простыни, полотенца и остальное по мелочи. Зимой от влажного белья шел пар. Сушили его на общем чердаке, на длинных веревках, растянутых из угла в угол. Я помогал матери поднимать по металлической лестнице тяжелый холодный таз с бельем, открывая головой дверку чердака.
За окном как флаги враждебных государств на балконах сушат бельеу нас сегодня две простыни и пододеяльникфлаги белые – наше войско сдается без боя. Обещайте войны не будет горы и пруд останутся здесь как были когда-то в демидовские времена когда моих дедов привезли на подводе строить завод землю копать последние сосны стоят на берегу как раненые солдаты на передовой сколько их полегло обезглавленных топором супостата. Мать просит меня принести синий таз с тяжелым влажным бельем к проруби черной медленно колышется белая простынь в густой воде растворяясь как рыба мы капитулируем перед черной водой перед холодной вечностью перед ашдвао перед озером и пустотой. Снег закрыл глаза спешились всадники ветра черные росчерки веток царапают небо мать кладет на лед мокрую наволочку и пар от нее поднимается. В нем заключается истина вечная истина жизнь такая какая она есть жизнь это – пар над прорубью вода снег и ты в валенках в цигейковой шубе рукавицы заледенели смотришь как мать полощет белье и вся правда в том что это истина ты тут ни при чем ты просто помог матери и это дает надежду на вечную жизнь если есть такая под серым небом этой холодной земли над которой поднимается облачко пара от мокрой свежепостиранной простыни.