Страница 44 из 60
– Спрашивай снова! – приказала Сталлан.
– Сама спрашивай! – ответил Керрик таким оскорбительным образом, что Сталлан в гневе зашипела. – Воды. Пить. Глотка пересохла.
Он жадно припал к воде, потом закрыл глаза, чтобы мгновение передохнуть.
Потом он ощутил, что его куда-то потащили, но открыть глаза оказалось непосильным трудом. Когда его оставили одного, он поджал ноги к груди и обхватил руками. Под жаркими лучами солнца его бесчувственное тело бил озноб.
26
Он чувствовал течение времени, боль не проходила. Та самая боль, чье присутствие вдруг стало самым важным в жизни Керрика, сокрушавшая его своей тяжестью. Он то терял сознание, то вновь приходил в себя и радовался бездумным темным ночам как спасению от лихорадки и нескончаемой боли. Однажды он проснулся от какого-то слабого крика и не сразу догадался, что кричал сам.
Худшее медленно проходило. Сознание возвращалось ненадолго, но Керрик уже начал ощущать, что резкая боль становится ноющей. Зрение отказывало ему, но сильные прохладные руки, поддерживавшие его за плечи во время питья, могли принадлежать только Инлену<. Сиделка, думал он, постоянная сиделка. Он расхохотался от этой мысли, не зная почему, вновь теряя сознание.
Наконец пора безвременья закончилась – однажды он вдруг понял, что пришел в себя, но не имел силы даже пошевелиться. Его не держали, не связывали – ужасная слабость сковывала его. Он понял, что может двигать глазами, но и они болели – от попытки невольно хлынули слезы. Рядом сидела Инлену<, уютно устроившись на хвосте. Она с безмолвным удовольствием глядела в никуда. Керрик ухитрился с огромным трудом выдавить из себя слово «вода» – и был не в состоянии пошевелиться, чтобы произвести необходимые телесные движения, означающие, что следует принести некоторое количество воды. К нему обратился глаз Инлену< – она обдумывала единственное слово. Наконец желание его стало очевидным даже ей, она пошевелилась и отправилась за тыквой.
Керрик поперхнулся, закашлялся; обессилев, откинулся на спину в полном сознании. У входа зашевелились. В поле его зрения вплыла Акотолп.
– Неужели он заговорил? – спросила она. Инлену< ответила утвердительным жестом. – Очень хорошо. Очень хорошо, – сказала ученая, нагибаясь над ним.
Керрик заморгал, когда ее жирная физиономия с обрюзгшими щеками, словно полная луна, появилась перед ним.
– Ты должен был умереть, – с легким удовлетворением произнесла она. – И ты умер бы, не окажись меня с вами. Покачай головой, чтобы видно было, как ты мне благодарен за это.
Керрик умудрился изобразить легкое движение челюстью, и Акотолп удовлетворилась.
– Ужасная болезнь, она поражает весь организм. Эти нарывы на твоей коже – одно из ее проявлений. Фарги боялись к тебе прикоснуться. Глупые, они не понимают, что такие инфекции не передаются от вида к виду. Поэтому мне пришлось самой ухаживать за тобой. Весьма интересно. Если бы мне уже не приходилось работать с теплокровными устузоу, в твоей печальной участи не стоило бы сомневаться.
Рассуждая вслух, Акотолп меняла повязки на его теле. Боль была не сильной, не такой, как прежде.
– У некоторых пойманных устузоу эта болезнь протекала в более легкой форме. С детства выработанные антитела. У тебя их не было. Я полностью выдавила кровь из одного больного, приготовила сыворотку – и все. Работа окончена. Теперь ешь.
– Как долго?.. – выдавил Керрик.
– Долго – пища? Долго – антитела? Тебя еще лихорадит?
Керрик сумел сделать знак времени.
– Поняла. Как долго ты болел? Очень долго. Я не следила. Это не важно. Теперь выпей это. Тебе нужен протеин. Ты потерял треть своего веса. Это великолепное мясо, энзимированное в жидкость, великолепно переваривается.
Керрик был слишком слаб, чтобы протестовать. От отвратительной жижи его выворачивало наизнанку, но он все-таки протолкнул в себя несколько глотков. А потом, обессилев, уснул. Это был кризис. Он выздоровел, надо было набираться сил. Кроме толстой ученой, его не посещал никто, да он и не желал никого видеть. Воспоминания о тану, с которыми он разговаривал, вновь и вновь вставали перед ним. Нет, не тану, устузоу – убийцы с горячей кровью. Люди, похожие на него самого. Двойственность его жизни теперь стала ему понятна, в ней не было никакого смысла. Конечно же, он тану, ведь его притащили в этот город еще ребенком. Но все это происходило так давно, что даже память о детстве забылась. Осталась только память о памяти, словно ему говорили когда-то о тану. Физически он не иилане’, он и не может стать им. Но думал он так, как они; двигался, как они; говорил их словами. А телом он оставался тану, и в снах его окружали тану. Сны тревожили, пугали, и, просыпаясь, он радовался, что не запоминает их. Он пытался вспомнить слова тану, но не мог. Даже те слова, которые он говорил тогда на пляже, ускользнули из его памяти за время болезни.
Если не считать привычной безмолвной Инлену<, он был в полном одиночестве. Керрика посещала одна Акотолп, что удивляло его.
– Неужели они все еще охотятся на устузоу? – спросил он ее однажды.
– Нет. Все по крайней мере двадцать дней как вернулись.
– Но здесь никого нет, кроме тебя, даже фарги сюда не заходят.
– Конечно же нет. – Акотолп уселась на хвост, соединив все четыре больших пальца на толстом животе. – Ты мало знаешь об иилане’, вот столько – не больше, чем между двумя пальцами. – Показав, она вновь переплела их. – Ты живешь среди нас, ничего не зная.
– Я – ничто, и мои знания – ничто. Ты знаешь все. Просвети, пожалуйста.
Слова его не были простой вежливостью. Большую часть своей жизни он прожил в городе, полном секретов. О многих сторонах жизни иилане’ он мог только догадываться, поскольку об этом никто не желал говорить. Если лестью и низкопоклонством можно добиться чего-то от этой жирной твари, он согласен изображать любую покорность.
– Иилане’ не болеют. Болезни поражают только низших животных вроде тебя. Могу предположить, что существовали и поражавшие нас болезни. Они давно уже ликвидированы, эти заболевания, как та самая лихорадка, от которой погибло здесь несколько иилане’. Недомоганием могут сопровождаться травмы и раны, с ними легко справиться. Поэтому твоя хворь озадачивает глупых фарги. Они не могут понять, что с тобой, и потому игнорируют твою болезнь… и тебя вместе с ней. Но мое искусство в обращении со многими формами жизни так велико, что я-то знаю, что делать.
Она изобразила великое довольство собой, и Керрик поспешно согласился с ней.
– Тебе, высочайшая, известно все, – добавил он. – Не позволишь ли глупому устузоу побеспокоить тебя вопросом?
Акотолп знаком разрешила.
– А среди самцов разве нет хвори? Мне говорили в ханане, что многие из них умирают на пляжах.
– Все самцы глупы и ведут дурацкие разговоры. Иилане’ запрещено разговаривать об этом.
Испытующе глянув на Керрика одним глазом, Акотолп скользнула другим по крепкой спине Инлену< и решилась.
– Но тебе рассказать можно. Ты не иилане’… и ты – самец, так что слушай. Я буду говорить просто, ведь по-настоящему понять все это можно, лишь обладая моими великими познаниями. Я собираюсь описать тебе интимные подробности сложного процесса размножения. Во-первых, ты должен понять свое ничтожество. Все теплокровные самцы, в том числе и ты, извергают сперму… вот и весь ваш вклад в процесс рождения. Для нас, вида высшего, это не так. При копуляции оплодотворенное яйцо извергается в сумку самца. Акт этот инициирует в его организме метаболические изменения. Самцы становятся вялыми, тратят мало энергии, жиреют. Из яиц проклевывается молодняк, он обитает в сумке и покидает ее уже достаточно крупным, чтобы выжить в море. Прекрасный физический процесс, освобождающий куда более развитых самок для важных дел.
Акотолп жадно облизнулась, выхватила у Керрика тыкву с недопитым жидким мясом и осушила ее одним глотком.