Страница 22 из 26
Мои родители оказались в первом транспорте из Брно в Терезин – сначала был АК-1 из Праги, потом этот, в конце ноября сорок первого. Я думала, что никогда их больше не увижу. Но еще увижу, не бойся!
В начале декабря мой дядя с женой уехали в Терезин. В январе сорок второго их депортировали в Ригу и там убили, я слышала, там расстреляли всех.
Мы остались в Брно с моей бабушкой, ей было восемьдесят четыре года. Когда в марте сорок второго пришла наша очередь, мы думали только об одном: что делать с бабушкой? В списках ее не было. Что делать? Кто будет за ней ухаживать? Решили взять с собой. Прибыли мы в Терезин в день рождения моего отца, ему исполнилось сорок девять лет. Тебе сколько?
– Сорок шесть.
Представь себе, тогда он был всего на три года старше! Но выглядел… Первые сутки мы провели в шлойске, это такое место, где все отбирают. Там я получила первый шок. И не из‐за кошмара вокруг, нет. Я не думала, что нас ждет курорт. Из-за мамы. В то время гетто еще было закрыто, дабы евреи не контактировали с местным населением. Чехов осталось раз-два и обчелся, и вот из‐за них тысячи евреев были заперты в казармах. К чему это я? А, вот! Поскольку у отца была работа в другой казарме, он мог выходить из своей по пропуску. И он привел маму в шлойску. Контрабандой. А мама… увидела корку хлеба на полу, схватила ее и начала грызть.
Мириам заплакала и вышла из комнаты. Ее не было минут десять, и я забеспокоилась. Может, хватит на сегодня? Нет, она готова продолжать.
– Пойми, раз я здесь, значит, в какой-то момент плохое закончится. Зузка, вон, выжила, жаль только рядится в тряпье! Так вот, несколько месяцев я прожила в Дрезденских казармах. До обеда у всех была физкультура, после обеда я тоже возилась с детьми. Сидела с ними, рассказывала что-то, чему-то учила, это было самое начало, первые четыре месяца.
– Какие упражнения вы делали?
– Показать?
– Да.
– Сейчас покажу. Построились в круг, маршируем.
Мириам марширует, прихрамывая.
– Руки вверх! Ты чего сидишь? Вставай! Руки в стороны, раз, два, три, четыре, машем ладонями над полом.
Вспомнились ежедневные занятия ЛФК в больнице. Никакого задора. Мириам на нас не было.
– Представь себе, я в центре, вокруг дети. Встали на носочки, подняли руки вверх, вдохнули, тянемся, тянемся – выдохнули. Мне уже на носочках никак. А ты старайся!
Мириам плюхнулась на стул, допила воду.
– Жми на кнопку. Пусть Гидеон услышит про бабушку. Она жила с нами в Дрезденских казармах. В малюсенькой комнатушке нас было пятеро: мама, я, Зузка, Лили Соботка – она живет в Кирият-Бялике – и восемнадцатилетняя сирота Хеленка Лампл из Иглавы. Матери у нее не было, а отец покончил с собой в Терезине.
Как-то мы приспособились, научились складывать пальто, класть под матрац в изголовье. Сидели как в шезлонге. Разве что не на даче. Готовить еду было запрещено. Мама часто проливала молоко, и все воняло. Нельзя было ничем отапливать. Потом я перебралась в детский дом девочек L-410, но там не работала, работала у мальчиков в L-318, занималась с ними физкультурой на воздухе. После мая в Терезине не осталось ни одного чеха, куда-то их выселили, и гетто открыли. Мы ходили гулять на валы, играли, беседовали, разминались, даже устраивали слеты и соревнования по типу маккабиады. Раз в неделю я помогала Ольге Бер из L-318 с ночным дежурством. Она прибыла в Терезин с пражским детским домом, малыши от двух до четырех лет, если не высаживать их на горшок по два-три раза в ночь, дуют в постель. Памперсов, как ты догадываешься, не было. Сделаем перерыв?
Прихрамывая, Мириам накрывает кухонный стол белейшей скатертью.
На всякий случай я перенесла сюда оба магнитофона, и, как оказалось, не зря.
– Курица могла бы быть и погорячей, верно?
Курица тоже пережженная, усохшая до костей. Но надо есть.
– Потом будет кофе и сигарета. Ничего, если я продолжу?
– Конечно.
– Сначала Герберт служил в еврейской полиции, но потом молодых оттуда попросили, и он сколачивал ящики. Помнишь большую часовню на главной площади? Там был подвал, куда привозили дерево из слесарной мастерской, и там делали ящики для упаковки взрывчатки – не саму взрывчатку, только ящики. Кроме того, он работал при разгрузке и загрузке транспортов. Сколько было транспортов… Один сюда, другой туда…
Два или три раза я была в списках, но благодаря отцу оставалась в Терезине. Поскольку он прибыл первым транспортом, у него завязались нужные знакомства среди еврейского начальства. Бабушке было восемьдесят шесть лет, и ее трижды вносили в списки. Существовал негласный закон отправлять стариков вместо молодых, и отцу трижды удалось ее отмазать! Три раза бабушка собиралась, возвращалась… Пока не померла. Ее сожгли в крематории. Мы не были религиозными, преступление перед галахой нас не пугало, мы горевали о бабушке, еще б чуть-чуть, и она бы дожила до свободы… Вскоре, увы, я поняла, как ей повезло.
Воцарилась хрустящая тишина. Мириам грызла куриные косточки.
– Моветон! Гнусное наследие прошлого, но устоять не могу, – оправдывалась она.
Я рассказала ей про своих лагерных бакинских тетушек, которые обсасывали бараньи кости и спичками выковыривали оттуда мозг.
– Значит, не одна я вытворяю такие безобразия на людях. Продолжим?
Я нажала на кнопки.
– В конце сентября отправили транспорты с молодыми мужчинами. Якобы на строительство нового лагеря. Мы с родителями попали в октябрьский, шестого. «О, – думала я, – скорей бы попасть в новый лагерь и увидеть Герберта». Перед выездом я накрутила бигуди… У меня были роскошные волосы, длинные, до пояса. Не смотри на этот цыплячий пух, смотри на фотографию! Видишь девушку со склоненным лицом и струящимися по плечам волосами?
– Да.
– Это я! А это, – ткнула она себе в грудь пальцем, – не я… Где это видано, чтобы после обеда я не привела себя в порядок?
Зеркало, помада в дряблых руках, две алые дуги, готово.
– Главное, предстать пред Гербертом во всей красе! Поехали, ну!
До Дрездена поезд шел медленно, а потом и вовсе полз. Свернули на восток. Стало тревожно. Может, это не новый лагерь, что-то похуже… Пересядем за журнальный столик?
Пока я переносила магнитофоны, Мириам отлучилась. Вернулась в новой кофте, тоже красной, но с коротким рукавом. И с китайским веером.
– Тебе не жарко?
– Нет.
– Въезжаем. Поезд еще не остановился, а в вагон уже влетели капо, отобрали у нас картошку. Отец сказал: «Это не новый лагерь, мне здесь не нравится». Ну хорошо, мы же не знали про Освенцим. Я раскрутила бигуди… Поезд остановился. Ворвалась «Канада» в полосатой одежде. «Быстро, быстро, мужчины вон отсюда!» Я говорю: «Я забыла зубную щетку». «Вон! Она тебе не пригодится». Как не пригодится?
На платформе женщин и мужчин разделили. Мы стояли впятером, я, мама, Зузка, Лили Соботка и Хеленка Лампл. Мама – между мной и сестрой, ей было пятьдесят шесть, но выглядела она неважно – три года в Терезине и два дня в поезде. Менгеле сказал: «Sie hier – und Sie dort» – «Но мы хотим с мамой…» – «Nein! Links und rechts!» Мы расстались. Мы не знали, не знали… Но нам повезло.
– Почему?
– Была там одна, так она настаивала на том, что останется с мамой. Отправилась с ней в газ. Руженка Бреслер рассказывала: когда они с матерью приблизились к Менгеле, тот спросил, сколько ей лет, она сказала двадцать, а было ей четырнадцать. И тут ее мама закричала: «Тебе не двадцать!» Но Руженка уже успела перебежать на сторону живых. А так бы не было Руженки. Но тогда мы не знали про газ, не знали.
Мириам обмахивается веером.
– Ты пьешь виски?
– Могу.
– Иногда после обеда я принимаю по маленькой. Тонизирует.
Приняли по маленькой.
– Мы долго шли в кромешной тьме и в какой-то момент столкнулись с мужской колонной. Может, там был Герберт? Или мой отец? Он выглядел моложе матери. Вдруг он признался, что был ранен в Первую мировую войну? Раненых – сразу в газ…