Страница 3 из 6
Что-то в нём дрогнуло, защемило. Так случается, если неожиданно услышишь когда- то любимую и, казалось, уже навсегда забытую мелодию… "А волосы у неё должно быть русые, хотя под шапкой не видно, и пахнут они не французскими духами и всякими лаками, а пахнут они ветром, снегом, просто юностью… Чёрт возьми, ведь через неделю мне стукнет пятьдесят!" Лариса вдруг поняла, что ей совсем не хочется, чтобы Машкины очки были готовы так быстро и, лучше бы ещё подождать или прийти завтра. Она видела, что мужчина тоже смотрит на неё, и это не простое любопытство. Это что-то совсем другое, может быть даже никогда ей не ведомое, пугающее и в то же время, влекущее чувство. "Господи, что же это со мной творится? Муж уехал в командировку, а я уже и на других мужчин начала обращать внимание," – но мысль эта не показалась ей жуткой, а просто какой-то постулирующей, дежурной. Она почувствовала, что, скорее всего, ждёт совсем не очки, а ждёт, чтобы этот чужой, совсем чужой мужчина сказал ей что-то обычно банальное, вроде «я провожу тебя», или «я позвоню тебе», будто они давным-давно знакомы, и будто он ЭТО и именно ЭТО, должен был ей сказать.
"Надо всё-таки взять номер телефона, – Михаил Борисович постучал пальцами по столу, – пятьдесят это же не сто! Она замужем, наверное, ну и пусть. Какая разница? Может быть, это последний подарок жизни, может быть это то, что мне с самого начала было предопределено судьбой, – он почувствовал такое знакомое и такое забытое сердцебиение, – вот сейчас же и спрошу…"
– Михаил Борисович, вас к телефону. Жена, по-моему, – из-за зеркального шкафа выглянула хитрая мордашка совсем молодой девушки в белом халатике. Он поднялся и не спеша направился к телефону.
– Алло, слушаю.
– Миша, это я…
– Да-да-да, я слушаю, Лиля! Ну, что случилось? Что случилось? Лиля, что случилось? – нетерпеливо и раздражённо переспрашивал он, не давая ей ничего сказать.
– Миша, ты понимаешь, надо срочно достать итальянскую оправу для тёщи Элика… – начала Лиля своим звонким голосом,
– Господи, какого ещё Элика? – Михаил Борисович никак не хотел «пробуждаться».
– Как какого? Ты что забыл? Элик – это наш сосед сверху, тот, что доставал нам плитку в ванную. У него связи в «Сантехнике» на Ленинском. Это обязательно, зайчик, надо сделать! И ещё, ты звонил Марку Соломоновичу? Он обещал мне билеты на Пугачёву, очень нужно, это для…
– Да… звонил, – уже вяло перебил он жену, – сказал, что достанет на пятое четыре билета. Всё? Лиля, мне некогда, Тамара заболела, и мне пришлось её сегодня подменить. У меня очередь. Сегодня очень много народу. Дома обо всём поговорим. – Михаил Борисович положил трубку и почувствовал, как ноги его отяжелели и обрели опять невероятную устойчивость. Он взял за дужки уже готовые очки, покрутил их на пальце, медленно прочитал рецепт «Кузнецова Маша. 7 лет», и про себя продолжил, – "Да, дети… а у меня скоро внуки будут. Летать-таки, пожалуй, поздно… Мало ли, кто на кого похож. Старый осёл, да ей-то от тебя нужны только очки и побыстрей."
Михаил Борисович вышел в зал и громко спросил, хотя в зале кроме Ларисы, уже никого не было:
– Кто тут ждёт очки для Кузнецовой Маши?
Получите, пожалуйста!
Лариса вышла из магазина. Стеклянные двери, словно крылья гигантской бабочки, помахали ей вслед. – Мечта… – почти вслух произнесла она, с грустью посмотрев на болтающийся такой хорошенький, только совсем уже ненужный помпончик и оторвала его. Потом, улыбнувшись и поцеловав на прощание, бросила в темноту, в ночь, в неизвестность… «И глаза- то у Алена Делона совсем не карие, а голубые-голубые…»
Навстречу ей прошли юноша и девушка, о чём- громко разговаривая. Затем, толкаясь и смеясь, они начали обсыпаться снегом…
1985г
Долгожитель
Немного невесёлая история
День выдался жаркий, неуместно солнечный, даже весёлый. На кладбище народу было немного. Нина шла вместе со всеми прибывшими по аллее задумчивых деревьев, где в раскидистых густо – зелёных кронах неугомонно щебетали, хлопотали о появившемся потомстве немногочисленные городские птички, которым тут особенно привольно жилось и пелось. От строгой череды старинных, скорбно покосившихся памятников с массивными крестами, и совершенно заброшенных, заросших высокой беспутной травой холмиков, от всего этого исходило ощущение такого спокойствия и отрешения от вечно суетливой, земной жизни, что если бы не горький, пронизывающий своей болью смысл пребывания в этом московском оазисе тишины и покоя, Нина призналась бы себе в том, что ей даже нравится бывать на кладбище, медленно прогуливаясь по его тенистым ухоженным дорожкам, где никто не кричит, не смеётся, не ругается, где сердце обыкновенно замирает, а мысли обволакивает естественная грусть.
Вот и не стало её тёти Маши, Марии Александровны…Сколько себя помнила Нина, столько она помнила и тётю Машу, сестру её матери, всегда подтянутую, энергичную, ярко-красивую. Помнила её смех глубоким, грудным голосом, чуть-чуть грубоватым от долгого курения, помнила её серьёзный, умный, подчас строгий взгляд, но никогда не злой.
Молодой, коренастый, в современной голубой куртке и джинсах могильщик уже закончил свою привычную работу, аккуратно подравнивая лопатой холмик. Он с силой воткнул в его изголовье железную крашенную табличку с надписью «Полонская Мария Александровна,1915–1985 г.», и удовлетворённо, ещё раз посмотрев на результаты своего труда, стал высматривать самого внушительного родственника, чтобы получить добавочную «благодарность». Наконец, выбрав с его точки зрения такого, высокого и плотного мужчину, парень поспешил к нему. Что-то, серьёзно объясняя и, по всей видимости, жалуясь на плохой грунт, слишком маленькую площадь, слишком большой гроб и ещё какие-то непредвиденные, неимоверные трудности, которые он «чудом преодолел».
Парень, получив к явному своему сожалению всё же не то, то есть не столько, сколько ожидал, недовольно цыкнув зубами и засовывая это «не то» в задний карман джинсов, нехотя удалился.
Родственники окружили ограду с трёх свободных сторон, устало и уже рассеянно наблюдали, как внутри её копошилась маленькая, худенькая женщина. Она единственная, кто была вся в чёрном, и даже голову её покрывал, ранее обязательный в таких случаях, чёрный кружевной платочек. Это была Зинаида – племянница Ивана Мартыновича Полонского, мужа покойной. Зинаида была верующая и, раскладывая цветы по особым правилам на свежем холмике, творила ещё какие-то, очевидно, необходимые действия. Сам Иван Мартынович сидел в тенёчке, на лавочке у соседней не огороженной могилы и, опираясь подбородком на массивный набалдашник деревянной палки, смотрел прямо перед собой невидящими глазами. Вчера у него был страшный приступ радикулита и сегодня он, наглотавшись анальгина, еле-еле приехал «проводить
Машу в последний путь».
Нина стояла и тоже наблюдала за суетящейся Зинаидой. На душе было пусто, а перед глазами почему-то виделась молодая тётя Маша в красивом пёстром шарфике или, как тогда пятилетняя Ниночка говорила, «в красивом талфике». Этот «талфик» так и приклеился к маленькой племяннице и даже, когда Полонские пришли на Нинину свадьбу, то, обнимая и поздравляя Нину, тётя Маша не преминула сказать: – Надо же, вот и наш «талфик» вырос! Боже мой, как же летит время…
– А коронки, коронки сняли? – тихий, шипящий голос вернул Нину к действительности. Нина обернулась и поняла, что это обращаются к ней. Спрашивала узколицая немолодая женщина, с очень тонкими губами, совершенно неуместного яркокрасного цвета. Нине показалось, что изо рта её сейчас появится жало, и она вздрогнула.
– Я не поняла, что Вы говорите, извините?
– Я спрашиваю, коронки у Маши сняли, коронки? – повторила она, – у неё же коронки золотые! Надо же было снять, какое легкомыслие! Ведь теперь всю могилу ночью перероют. Вы видели этого могильщика? Он уже всё продумал… У неё же две коронки золотые! – женщина (эта же родственница Ивана Мартыновича – вспомнила Нина) собиралась, видимо, ещё что-то объяснить, но Нина посмотрела на неё такими непонимающими, полными ужаса глазами, что та, продолжая что-то шипеть себе под нос, отошла недовольно качая головой.