Страница 2 из 11
Впрочем, это было вполне в духе советских традиций: не знаем, что делать с провинившимся деятелем, – пошлем его в первую попавшуюся страну. Такие послы становились довеском, бременем, ложившимся на коллективы посольств, профессиональные дипломаты должны были отдуваться за них, делать всю работу, а руководители считали своей обязанностью и правом лишь произносить официальные речи и важно надувать щеки. Но даже это не всегда у них удачно получалось. Никакими иностранными языками они, как правило, не владели, на встречи с местными випами и послами других государств ходили в сопровождении переводчика – как правило первого секретаря посольства, который не только исполнял обязанности толмача, но и удерживал посла от явных глупостей, подсказывал формулировки вопросов и ответов. А по завершении встречи дипломат должен был письменно изложить суть беседы, и запись эту посол затем редактировал, вносил какую-нибудь косметическую правку для подтверждения своей важности (но при этом коррективы не всегда меняли текст к лучшему). Конечно, среди послов встречались и высокие профессионалы, как, например, Анатолий Добрынин, 24 года представлявший СССР в США и внесший большой личный вклад в предотвращение мировой ядерной войны, или легендарный Сергей Виноградов, благодаря которому в значительной степени между Москвой и Парижем в 60-х установились особые отношения. Думаю, что без него такого мы бы не достигли. Нужно было не только обаять де Голля и его министров, но и своих руководителей постоянно направлять в верное русло, удерживать от ошибок и идиотских поступков. Чего стоил один эпизод с гениальным танцором Рудольфом Нуреевым, попросившим в 1961 году политического убежища во Франции! Если бы Виноградову, при поддержке советника посольства по культуре Вдовина, не удалось помешать КГБ провести показательную акцию наказания-устрашения «предателя» (резидентура предложила сломать ему ноги), то об особых отношениях и дружбе с французами можно было бы забыть. Причем для этого требовался не только здравый смысл, но и личная отвага: ведь выступая против воли могущественного комитета, послы немало рисковали…
Но даже при хороших послах на советников и первых секретарей ложится особая нагрузка. Герой моего любимого эпизода – первый секретарь посольства СССР в Мозамбике Александр Смирнов (в будущем – посол в Португалии), которому довелось переводить переговоры Брежнева с мозамбикским лидером Саморой Машелом. Пока африканский гость долго и страстно говорил о богатом потенциале своей страны, Брежнев заснул, но через несколько минут вдруг проснулся. С изумлением и ужасом уставился он на иссиня-черное лицо на другой стороне стола переговоров и, резко прервав речь Машела, спросил: «А ты сам-то откуда?» Александр Смирнов, ни на секунду не запнувшись, произнес по-португальски нечто совсем другое: придумал некий вежливый уточняющий вопрос, показывающий, как якобы внимательно глава СССР слушал собеседника. Потом, переводя на русский ответ Машела, вставил в него слова: «У нас в МОЗАМБИКЕ, товарищ Брежнев…» Переговоры были спасены, присутствовавший на них посол Вдовин (от которого я и слышал эту историю) был в восторге от находчивости своего первого секретаря и сделал все от него зависящее, чтобы помочь потом его карьере – в итоге Смирнов тоже дослужился до посла, и это более чем справедливо. Но все же в советские времена образованные и профессиональные послы встречались не так уж часто. Ничто вроде бы не давало оснований полагать, что Харчев может быть одним из них. Помимо всего прочего до меня доходили слухи о его типичной для партработника грубости, о публичных «порках»-унижениях, которые он учинял дипломатам на глазах коллектива.
Но вот эти магические слова – «наш человек» – вынудили меня допустить, что дурные слухи преувеличены. Так ведь тоже бывает: в МИДе и вокруг него злопыхательские сплетни – дело обычное. Ошельмуют человека за здорово живешь. Большинство московских либералов и западников верили, что Харчев искренне пытался наладить новые, перестроечные отношения между государством и церковью и на этом погорел, стал невинной жертвой реакционных чекистов и цекистов. Из этого я и исходил. «Ну и не может же такой опытный дипломат, как Петровский, сильно обмануться в человеке», – думал я.
Но вернемся в зал прилетов аэропорта Абу-Даби. Почему все-таки там у меня оказалось сразу трое встречающих? Дурацкая это была история.
Почему-то мне не пришло в голову, что после телеграммы из МИДа посольство пошлет машину – да еще и со старшим дипломатом! – встречать меня в аэропорту. А потому я связался со своим старым знакомцем и в прошлом коллегой по ТАССу Виктором Лебедевым, тот обещал обо всем позаботиться.
О Лебедеве я должен сказать несколько слов, потому что это удивительная личность, недюжинный человек. Очень искренний и доброжелательный, и при этом невероятно глубокий арабист, рядом с которым я такого звания не заслуживал. Получив в институте пятерку на госэкзамене по этому непростому языку, я достаточно свободно читал газеты, переводил политические и новостные тексты, мог объясниться на литературном языке «фусха». Но Лебедев разбирался в средневековой поэзии арабов, владел несколькими диалектами, свободно ориентировался в невероятных лингвистических глубинах сложнейшего языка, на котором написаны Коран и другие священные для мусульман тексты. Недаром он пользовался всеобщим уважением. Теперь Лебедев заведовал корпунктом ТАСС в Абу-Даби. Отнюдь не за ортодоксальность взглядов, а за порядочность и человечность (времена все же были перестроечные) Виктора выбрали секретарем парторганизации советской колонии в ОАЭ. Что и сыграло некоторую роль в истории, которую я собираюсь вам рассказать.
Тем временем мой заботливый друг Дмитрий Осипов настоял на том, чтобы все же подстраховать Виктора, и попросил своего близкого приятеля Сергея Канаева, возглавлявшего в Абу-Даби бюро АПН, тоже подключиться к заботам обо мне. Вот почему и он, и первый секретарь посольства оказались в тот день в зале прилетов аэропорта Абу-Даби.
Но что же насчет третьего встречающего, старого знакомца, чье появление там вместо Лебедева так меня поразило?
Лет так примерно за 11–12 до описываемых событий, когда я еще трудился в редакции Востока ТАСС, меня вызвали в некий кабинет, куда нормальные люди старались попадать пореже. Там обычно либо давали взбучку за какой-нибудь проступок типа легкой аморалки или злоупотребления алкоголем и даже за рассказ какого-нибудь не то чтобы совсем антисоветского, но все же политически не совсем выдержанного анекдота (за по-настоящему антисоветский выгнали бы сразу) и так далее. Из этого кабинета за нами, журналистами-международниками, внимательно присматривали. Ходили слухи, что там иногда могли и несколько более зловещие разговоры вести – заставить сделать кое-что сомнительное с точки зрения общечеловеческой нравственности. С другой стороны, и для совсем безобидных вещей – скажем, для того, чтобы отпроситься в короткий отпуск за свой счет по семейным обстоятельствам, – туда же надо было сходить и получить там разрешение.
На этот раз у стола «присматривающего» сидел незнакомец – коренастый восточный человек с мягкой обаятельной улыбкой, немолодой уже, но пока еще не такой седой, каким он предстанет передо мной в 1991 году в Абу-Даби. «Андрей, хотим попросить тебя о помощи, причем совершенно конфиденциально, – сказал „присматривающий“. – Товарищ Ш. должен через недели две-три оказаться в качестве журналиста-тассовца в одной важной арабской стране. Времени на нормальную подготовку нет. И вот мы решили просить тебя его подготовить – памятуя, что ты и сам относительно недавно осваивал все нюансы профессии и, как нам кажется, немало в этом преуспел. А наш товарищ Ш. никогда с журналистикой связан не был. Короче говоря, научи его тому, чему учили тебя, только в очень быстром темпе. Родина тебя не забудет».
К тому моменту я уже имел возможность наблюдать с достаточно близкого расстояния коллег «товарища Ш.», использовавших «крышу» ТАСС для разведывательной работы. Но обычно они приходили в редакцию на достаточно долгий срок: несколько месяцев, а то и год. Те из них, кто не ленился и был достаточно грамотен, без особого труда осваивали азы тассовского ремесла. В конце концов, далеко не всем из нас приходилось (да и не всем хотелось) писать что-то более сложное, чем сухое изложение официальных документов или пересказ газетных статей.