Страница 3 из 7
Ну да, не в качестве собеседника же.
– Вы вернетесь обратно в то же мгновение, вы в курсе, капитан.
Конечно, Механика, только я не буду той же, я буду другой – и хорошо, если со щитом, а не на щите. У нас пока не было промахов, но должен же быть первый?
– Вперед, – бросаю я.
Зеркало передо мной расплывается целым спектром цветов, и вот я уже пялюсь в стробоскоп. Вводная, на самом деле, очень глупая. В частных комнатах богатенькие мальчики закуривают, роняют на пол зажигалку, и проспиртованный ковер вспыхивает, а потом паника, давка, куча жертв…
– Что вы предпримете, капитан?
– Механика, помолчи, пожалуйста.
Она (или он, кто ж разберет) послушно затыкается. Мне очень лень, мне очень хочется вернуться к моему сорокалетнему актеру, звезде всех блокбастеров на свете, мне не хочется терять настрой. Я осматриваюсь и выбираю самый-самый легкий вариант, зажимаю клавишу экстренной эвакуации. Клавиша оказывается сенсорным экраном, который тут же преобразуется в симпатичную голографическую девушку, задающую вопросы на китайском. Я толкую ей то, что шепчет на ухо Механика, и барышня включает тревогу на самом легком уровне.
– О-о.
Звучит не очень хорошо, и я ударяю себя по лбу. Из клуба только что вышел последний человек, пожара не случилось, зато скандалов – штук пять.
– Они идут праздновать в соседний и спалят его дотла.
– Механика, ну твою же… – Я верчусь изо всех сил, пытаясь понять, куда бежать, кого хватать, что делать.
– Прямо, вот по той улице, на которую вы смотрите, капитан.
У меня нет времени задумываться над перипетиями судьбы, поэтому я мчу вперед, добегаю до пафосного даже по моим меркам черного куба (будто эбонитового с виду), подлетаю к секьюрити, начинаю что-то нести про день рождения, подружку, опоздание, благо, вид позволяет. Секьюрити пропускает, улыбаясь, и я кричу через грохот:
– Механика, милая, где эти ублюдки, я просто их порешу.
– Триста первый номер, люкс.
Я снова вылетаю на улицу, хватаю секьюрити под руку, несусь с ним внутрь. Он на удивление сносно говорит по-английски, мне чертовски интересно, какой это год, с голограммами в дешевых клубах и англоговорящими секьюрити в дорогих, но это не мое дело. Через три минуты пьяные в дым придурки лежат носом в ковер, я для верности забираю зажигалку (ну конечно, долбаная зиппо, продолжает гореть, когда гаснет ад), выношусь из номера, потому что у секьюрити миллион вопросов, ору Механике, чтобы забирала.
Ничего не происходит, я бегу через черно-сиреневые комнаты (все-таки ничто не меняется, несмотря на голограммы и английский язык), кажется, теряюсь, забегаю на какое-то явно закрытое мероприятие – и вижу за столом его. Парнишку. На торте выставлено “19”, он задувает свечи, радостный и немного растерянный. Принесло так принесло. То ли Механикой, то ли нелегкой, то ли чем еще. Совершеннолетие.
Все хлопают, и справа от меня поднимается на ноги какая-то девица. Идет к моему парнишке, слегка покачиваясь на каблуках, и тут до меня доходит. Я расталкиваю пару рослых мужиков, в два прыжка оказываюсь у стола и так шибаю ее плечом, что… Перегибаюсь через столик, тяну парнишку за ворот на себя, высокий, и целую. Просто прижимаюсь губами к губам. И он вздрагивает. И обнимает.
И тут же уплывает вдаль, превращаясь в зеркало.
Механика, сдохни.
* * *
Интеллект и сознание – всегда интеллект и сознание. Ты вспоминаешь девятнадцатый день рождения. Не долгий разговор в клубе потом, не стук каблуков и смех, не мост в Лондоне. Вспоминаешь и очень легко соглашаешься на экспериментальную программу, которая, возможно, предотвратит войну две тысячи сто пятьдесят. В конце концов, кто, если не ты. И на собственные похороны и двадцать шесть залпов смотришь уже изнутри нового бесконечного пристанища, у которого снуют люди. Они думают, что пристанищу нужен смотритель, но пристанище – это и есть ты. Умирают, гады, слишком быстро, один за другим. Ты забываешь о своей цели, потому что питания хватит надолго, ты же можешь все, ты господь бог. А потом ты вспоминаешь девятнадцатый день рождения. Со всеми банками памяти найти ее в две тысячи двадцатом оказывается сложнее, чем ухватить фантом, исчезающий на глазах, тогда. И она говорит с тобой через сто тридцать лет и придумывает смешное имя – Механика.
* * *
Он не выходит на связь целых два месяца и не отвечает ни на что. Я посылаю к черту и актера, и работу, и долблю, долблю, долблю, как мантру и молитву: механика, механика, механика. Такое ощущение, что я знала его всегда. Я пытаюсь вспомнить момент, когда мы познакомились, как он вышел на связь, как я впервые сделала временной прыжок, но не могу. Он говорил, что такой эффект может быть, но никогда не говорил, что исчезнет сам. Моя жизнь теряет отголоски смысла и я начинаю делать то, что умею лучше всего – вредить людям. Делать им больно, нажимать на те точки, которые нажимать нельзя и не нужно.
В голове вдруг шумят деревья и будто бы стреляют из оружия.
– Капитан, – раздается следом.
Я кубарем слетаю с кровати, надеясь не потерять связь. Тяжело дышу и молчу.
– Капитан, я много думал. Возможно, нам следует прекратить сотрудничество. Мне…
– Механика… В смысле, ты же ведь парень. Я знаю. Замолчи, заткнись, умолкни. Моя жизнь имеет смысл только с тобой. Не ищи себе новых. Они будут хуже, ты знаешь это.
– А как же он, капитан?
– Я бы хотела быть с ним, но, может быть, мы сделаем за несколько месяцев все то, что произошло за сто тридцать лет, а потом… Оставь меня в его дне рождении? Не том, не том. Там, где ему будет двадцать шесть. И я появлюсь из ниоткуда, и, может…
– Видите ли, капитан, это две тысячи сто пятидесятый, а я отклонился от своей основной миссии.
– Да какая разница. Какая, к черту, разница. Ты можешь заниматься своей целью, дай мне шанс на счастье. Ты разве сам не видел? Ты видел и ты чувствовал со мной и за меня.
На том конце долго молчат.
– Видите ли, капитан, в две тысячи сто пятидесятом он погибнет.
Я чувствую, что от сердца остается стеклянная крошка.
– Дай мне его спасти. Я понимаю, исключение, но… Но я все сделаю.
– Капитан, там начнется война, вы никого не спасете. А я – я должен ее предотвратить. Я забылся. Я нашел причины в две тысячи семнадцатом, я должен был искоренить одну организацию, но потом я нашел вас и занялся исправлением несущественных мелочей.
– Несущественных? Несущественных?! – Я с трудом беру себя в руки. – Давай предотвратим войну, а потом забрось меня к нему.
– Никак нет, мы не будем ее предотвращать.
Мне слышится что-то знакомое в тоне, и я молчу в ответ.
* * *
Любовь – очень странная штука. Ты можешь быть с ней только модулированным голосом в ухе, да часами на запястье. Иначе никак. Иногда тебе удается вспомнить изначальную ветку, в которой ее не было и быть не могло, в которой ты все равно становился всемогущей Механикой – и случайно натыкался на нее в две тысячи семнадцатом. Потерянную, злую, одинокую – совсем такую, как ты. Но дальше ты помнишь только мост и девятнадцатилетие.
* * *
Я пытаюсь понять, когда это все началось. И как все это продолжилось,. Люди одинаковые везде, и в две тысячи сто пятидесятом умудрились устроить войну. Почему Механика отказывается ее предотвратить? Почему не выходит на связь, снова, бесконечно, заставляя меня мучиться? Почему так спокойно говорит о гибели людей? Она же – он же – машина, у нее должны быть вшиты законы, инстинкты, в конце концов. Она должна предотвратить войну, а не быть со мной и прыгать по временам…
В голове что-то щелкает и я прошу настойчиво, ловя носом снег на Риджент-стрит:
– Механика, закинь меня в две тысячи семнадцатый. Я остановлю войну, а дальше посмотрим.
– Капитан, – отвечает устало, – я не могу, капитан.
– Слушай, Механика, в чем вопрос…