Сталинград

Глубокой ночью мы ехали вдоль Сталинграда на моторной лодке, шесть километров дороги, несколько десятков минут по широкой волжской воде.

Волга кипела, синий пламень разрывов германских мин вспыхивал на волнах, выли несущие смерть осколки, угрюмо гудели в тёмном небе, наши тяжёлые бомбардировщики — сотни светящихся, вьющихся трасс, окрашенных в синий, красный, белый цвета, тянулись к ним от германских зенитных батарей, бомбардировщики изрыгали по немецким прожекторам белые трассы пулемётных очередей. Заволжье, казалось, потрясало всю вселенную могучим рокотаньем тяжёлых пушек, всей силой великой нашей артиллерии, на правом берегу земля дрожала от взрывов, широкие зарницы бомбовых ударов вспыхивали над заводами — земля, небо, Волга — всё было охвачено пламенем. И сердце чуяло: здесь идёт битва за судьбы мира, здесь решается вопрос всех вопросов, здесь ровно, торжественно, среди пламени сражается наш народ. Ему решать.

20 октябри 1942г.

ВЛАСОВ

Днём Волга пустынна, лишь темнеют силуэты потопленных у берега барж и пароходов. Ни лодки, ни дымка, ни, натруженного дыхания буксира, ни рыбачьего серого паруса, — не увидишь и не услышишь ничего на Волге. Тёмная вода бежит под облачным небом, холодом веет от неё. Низкий берег, поросший лесом, так же пустынен, как Волга. Но почему с такой яростью, с упорством взбесившегося быка немец уродует тысячами тяжёлых снарядов и мин пустынную полоску берега? Почему с утра до заката солнца вьются над этой бедной полоской земли десятки немецких пикировщиков, с угрюмым бешенством бомбят кажущуюся пустой землю?

Здесь переправа. И едва сгущаются сумерки, из землянок, блиндажей, траншей, из тайных укрытий выходят люди, держащие переправу. Это по ним в последние недели немцы выпустили 8000 мин и 5000 снарядов, это на них обрушилось за полторы недели 550 авиационных бомб. Земля на переправе вспахана злым железом. Словно безумные кони, ведомые обезумевшим пахарем, дни и ночи коверкали, рвали, корёжили бедный клочок прибрежной земли огромными лемехами плуга.

В сумерках появляется тёмный, высокий силуэт баржи. Хозяйским хриплым баском покрикивает буксирный пароходик. Словно по чьему-то слову, чудесно оживает всё вокруг: жужжат буксующие в песке грузовики, красноармейцы, покряхтывая, несут плоские ящики со снарядами - патроны, гранаты, хлеб, сухари, колбасу, пакеты пищевых концентратов. Баржа оседает всё ниже и ниже.

А немецкий огонь не прекращается ни на минуту. Но теперь он не прицельный, наблюдатели противника не видят, что происходит на берегу, не видят тёмной шири реки. Мины со свистом перелетают через Волгу, рвутся, освещая на миг красными вспышками деревья, холодный белый песок. Осколки, пронзительно голося, разлетаются вокруг, шуршат меж прибрежными лозами. Но никто не обращает на них внимания. Погрузка идёт стремительно, слаженно, великолепная своей будничностью. Под огнём немецких миномётов и артиллерии люди работают, как работали всегда на Волге: тяжело и дружно. Их работа освещена пламенем горящего Сталинграда. Ракеты поднимаются над городом и в их стеклянно-чистом свете меркнет мутное дымное пламя пожаров. Тысяча триста метров волжской воды отделяет причалы лугового берега от Сталинграда. Не раз слышали бойцы понтонного батальона, как в короткой тишине над Волгой проносился приглушённый, кажущийся издали печальным, звук человеческих голосов: «а-а-а…», — то поднималась в контратаку наша пехота. Это протяжное «ура» пехоты, дерущейся в пылающем Сталинграде, этот вечный огонь, дымное дыхание которого доходило через широкую воду, придавали бойцам переправы силу творить свой суровый подвиг, в котором воедино слились тяжкая будничная работа русского рабочего с доблестью солдата. Все они чуяли значение своей работы. Переправа питает сталинградские дивизии хлебом и снаряжением. Танки, полки пополнений — вcё идёт через переправу. И переправа работает: идут к Сталинграду баржи, лодки, тральщики, моторные катера. Работал до последнего времени штурмовой мостик, наведённый с острова на правый берег Волги. Его строили у берега: стук сотен топоров и визг пил, режущих сосновые и еловые брёвна, заглушал в людских сердцах тревогу; трудовой гул покрывал шум германских воздушных моторов, раскаты артиллерийской стрельбы. Люди за трое суток построили мост через Волгу: шестьдесят пять станов плотов, с двумястами балками-поперечинами были скрещены цинковым тросом, прочными планками, покрыты тёсом. Мост завели верхним концом по течению, и вода стала его заносить на правый берег. Шесть человек несли на мост пятнадцатипудовый якорь. И когда мост стал подходить к правому берегу, якорь спустили в воду. Штурмовой мостик лёг через Волгу. Вероятно, из того количества металла, который потратили немецкие лётчики, артиллеристы миномётчики на разрушение этого штурмового мостика, сделанного из сосны и ели, можно было бы создать конструкцию огромного железного моста. Тем мужеством, тем самопожертвованием, тяжёлым трудом, которые проявили бойцы понтонного батальона при восстановлении разрушаемых немцами пролётов штурмового мостика, держится связь страны с борющимся Сталинградом. Эта связь прочна и нерушима, ей порукой солдатская кровь и большие трудовые руки.

Бойцы понтонного батальона все почти ярославцы. Живут ярославцы на редкость дружно, большим братским землячеством.

Заместитель командира батальона по политической части Перминов, сам волгарь, человек с тёмно-красным от солнца и речного ветра лицом, находится на переправе с первого дня. Голос у него громкий, привыкший к команде, привыкший перекрикивать грохот рвущихся снарядов - он даже во время бесед говорит, словно команду отдает.

- 0х, не люди у нас в батальоне, — говорит Псрминов. — Я даже не знало, золото-люди. Гордятся - мы ярославцы! Недавно в газете статья была большая о Ярославле, так эту газету вконец зачитали, собрание устроили - обсуждали. Как петухи, гордятся: «Про наш Ярославль как пишут!».

И вот, удивительная вещь. Ведь работа па переправе - горькое дело. Последние дни авиация тучей над нами висит. Поверите ли, за один день насчитали мы тысячу восемьсот заходов, глохнешь от этого воя и рёва, а люди так любят свой батальон, так своей работой гордятся, что заикнитесь только об откомандировании человека - трагедия будет. Эвакуировали мы на днях в тыл двух раненых красноармейцев, Волкова и Лукьянова, особенно досталось Волкову: в шею ему осколок попал и лопатку рассекло. Проходит несколько дней. Зовут меня красноармейцы: Волков п Лукьянов явились!

Я глазам своим не поверил, ведь тридцать километров, то попутными машинами, то ползком добирались. И как то трогательно до слёз и зло берёт: ведь удрали, черти, из госпиталя. Что с ними тут делать - их ведь лечить надо, а под огнём, в земле сидя, какое лечение? Дождались ночи, посадили их на машину и обратно отправили в госпиталь. И они от обиды плакали, и у нас у всех такое чувство было, словно мы нехорошее дело сделали. А народ привык к вечному огню, сам удивляешься.

Днём переправа не работает. Днём безлюден берег, пустынна Волга, тёмная вода бежит под (облачным осенним небом, холодом веет от неё. Лишь изредка промчится среди бурунов пены, резко меняя курс, быстроходный моторный катер, с мощным зисовским мотором. Гудит берег от бомбовых разрывов, летят в воздух тучи земли, дыма, жёлтая листва осенних деревьев. Зловеще свистят над водой мины, пущенные из тяжёлых немецких миномётов.

С рассветом понтонный батальон отдыхает. Похрапывают в блиндажах и землянках бойцы под оглушительный рёв немецкой авиации, с тупым бешенством карежащей землю.

- Как можно спать при такой бомбёжке? - спрашиваю я бойцов.

— Да вот спим, — говорят понтонеры, — день не поспишь, второй не поспишь, а потом поустанешь как следует и всё равно заснёшь.

Люди на этом раскалённом береге, зарывшись в землю, не изменяют чудесному строю своей простой души. Когда читаешь воспоминания o войне французов, англичан, американцев, все они пишут, что на войне, в бою, они становятся иными, что весь душевный мир их измепяется, что они переоценивают все ценности, что казавшееся им дорогим и близким вдруг становится ненужным, смешным. Много и талантливо писали об этом Дос-Пасос, Хэмин-Гуэй, десятки иностранных писателей.