Сталинград

Он вышел на берег, оглянулся на далёкое Заволжье и стал сворачивать папироску. И в эту минуту, когда Титов, бахвалясь, ответил окружающим его красноармейцам: «Как перешёл? Взял, да и перешёл, — чего проще», — именно в эту минуту время перелестнуло величавую и трагическую страницу в книге сталинградской борьбы, страницу, написанную тёмными, большими руками с потрескавшейся от ледяной коры кожей, руками сержантов, красноармейцев - понтонных и инженерно-сапёрных батальонов, руками мотористов, грузчиков патронов, всех тех, кто сто дней держал переправу через Волгу, переплывал тёмно-серую ледяную реку, глядел в глаза быстрой жестокой смерти. Когда-нибудь споют песню о тех, кто спит на дне Волги. Эта песня будет проста, правдива, как пруд и смерть среди чёрных, ночных льдов, вдруг загоравшихся синим пламенем от разрывов термитных снарядов, от холодных голубых глаз арийских прожекторов.

Ночью мы идём по Волге. Двухдневный лёд уже не пpoгибается под тяжестью шагов, луна освещает сеть тропинок, бесчисленные следы салазок. Связной красноармеец идёт впереди уверенно и быстро, словно он полжизни своей шагал по этим пересекающимся тропинкам. Неожиданно лёд начинает потрескивать, связной подходит к широкой полынье, останавливается и говорит: «Эге, да мы, видать, не так пошли, надо бы вправо взять».

Эту утешительную фразу почти всегда произносят связные, куда бы и где бы они вас не водили. Мы берём вправо и снова выходкм на тропинку.

Круглые облачка плавно накатываются на луну, и тогда болая Волга темнеет, словно покрывается серой золой. Разбитые снарядами баржи вмёрзли в лёд. голубовато псблёскивают обледеневшие канаты, круто поднявшиеся вверх корыы, носы разбитых катеров, моторных лодок.

На заводах идёт бой. Тёмные разрушенные стены цехов вдруг освещаются белым и розовым огнём орудийных выстрелов. Гулко, с перекатом, ударяют пушки, сухо и звонко разносятся минные разрывы, то и дело слышатся чеканящие очереди автомата и пулемётов. Эта музыка разрушения странно похожа на мирную работу завода, словно бьёт паровой молот, плюща болванки стали, словно, как в мирные времена, идёт клёпка и разбивают скрап в капровом цехе для загрузки мартенов, словно жидкая сталь и шлак, льющиеся в корениии, освещают розовым быстрым светом молодой волжский лёд.

Звуки ночного боя на заводе тоже говорят о новой странице сталинградской борьбы. Это уже не тот стихийный грохот, который поднимался высоко к небу, рушил с неба потоками на землю, захлёстьвал весь огромный волжский простор. Это битва снайперских ударов. Прямые и быстрые трассы пулемётных очередей и снарядов пролетают между цехами: они не похожи на медленно светящиеся гиперболы воздушной войны, на близих дистанциях между цехами трассы подобны сверкающим копьям и стрелам, пущенным невидимым во тьме воином. Стремительно возникают они из камня стен и вонзаются в холодный камень стен, исчезают в нём. Снаряды и мины долбят немецкие дзоты, ищут зарывшихся в тайных замаскированных блиндажах немецких пулемётчиков, подобно бритвенному ножу разрезают перекрытия над глубокими ходами сообщения. Снайпер — герой этих, сегодняшних боёв в заводском районе. Снайпер-миномётчик, снайпер-артиллерист, снайпер-гранатомётчик, снайпер-пехотинец. Немец закопался в аемлю, ушёл в каменные норы, залез в глубокие подвалы. Немцы расползлись по бетонированным бакам, по водопроводным и канализационным колодцам, они забрались в подзенные туннели. Лишь снайперским снарядом, точно брошенной гранатой, термитным шаром можно их выковырять, уязвить, выжечь из глубоких тёмных нор.

Приходит утро, и солнце всходит в ясном морозном нобе над Сталинградом, умерщвлённом немцами. Солнце всходит над жёлтым песчаником, обнажённым в обрыве Волги. Оно освещает каменные, источённые снарядами развалины, заводские дворы, превратившиеся в поля битвы, где в смертной схватке сходились полки и дмвмзмм, оно освещает края огромных ям, вырытых тонными бомбами. Дно этих страшных ям всегда в угрюмом сумраке, солнце боится касаться их. Солнце, улыбаясь, глядит сквозь простреленные насквозь снарядами заводские трубы. Солнце светит над сотнями подъездных путей, где цистерны с развороченным брюхом лежат, как убитые лошади, где сотни товарных вагонов громоздятся один на другой, поднятые силой взрывной волны, толпятся вокруг холодных паровозов, словно обезумевшее от ужаса стадо, жмущееся к обоим вожакам. Солнце светит над прудами красного от ржавчины железа, над могучий военным и заводским металлом, погибшим в корчах взрывов и сохранившим навек мгновенную, смертную судорогу. Зимнее солнце светит над братскими могилами, над самодельными памятниками, поставленными в тех местах, где лежат убитые в боях на направлении главного удара.

Мёртвые спят на холмистых высотах у развалин заводских цехов, в оврагах и балках, они едят там, где воевали, и как величественный памятник простой кровавой верности стоят эти могилы y траншей, блиндажей, каменных стен с амбразурами, которые не сдались противнику.

Святая земля! Как хочется навек сохранять в памяти этот новый город торжествующей пародной свободы, выросший среди развалин, вобрать его весь в себя, все эти подземные жилища с дымящими на солнце трубами, с переплетением тропинок и новых дорог, с тяжёлыми миномётами, поднявшими дула между землянок, с этими сотнями людей в ватниках, шинелях, шапках-ушанках, людей, занятых бессонным делом войны, несущих мины, как хлебы, подмышкой, чистящих картошку подле нацеленного дула тяжёлой пушки, переругивающихся, поющих вполголоса, рассказывающих о ночном гранатном бое, таких великолепно-будничных в своём героизме. Как сохранить в памяти все эти бесчисленные картины, эту чудесную движущуюся панораму сталинградской обороны, эту живую минуту великого сегодня, которое завтра станет вечной страницей истории.

Но всё меняется — и как не похожа переправа сегодняшнего дня на вчерашнюю, как не похож спайпеоский ночной бой на заводе на стихийные ноябрьские атаки, как сегодняшняй сталинградский день не похож на отошедшие дни октября и ноября. Русский солдат вышел из земли, вышел из камня, он распрямился во весь рост, он ходит спокойно, неторопливо, при ярком солнечном свете, по сверкающей закованной Волге. Переваливаясь, идут бойцы, волочат салазки, ездовые сердито погоняют лошадей, неуверенно ступающих по гладкому льду. На снежном холме левого берега чеканно выделяются грузовики, разгружающие припасы. Почтальон с кожаной сумкой медленно бредёт под солнцем на командный пункт батальона, а по холму несут термосы с супом, несут двое связных, шагающих во весь рост в сорока метрах от немецких окопов. Да, солдаты завоевали солнце, завоевали дневной свет, завоевала великое право ходить по сталинградской земле во весь рост под голубым небом, завоевали день. Только сталинградцы знают цену этой победы, и они сами смеются, глядя на движение войск и машин под солнцем. Ведь долгие месяцы малейшее шевелящееся пятнышко, дневной дымок, человек, мелькнувший в ходе сообщения, вызывали на cебя тяжёлый огонь немецких войск. Ведь долгие месяцы дневное сталинградское небо, захваченное «Ювкерсамн», перестало быть русским небом, а стало немецким адом, ведь долгие месяцы тысячи людей ожидало ночи, чтобы выйти из камня и земли, чтобы оправиться, вдохнуть глоток свежего воздуха, расправить онемевшие руки.

Да, всё меняется, и те немцы, которые в сентябре, ворвавшись на одну из улиц, разместились в городских домах и плясали под громкую музыку губных гармошек, те немцы. что ночью ездили с фарами, а днём подвозили припасы на грузовиках, сейчас затаились в земле, спрятались меж каменных развалин. Долго простоял я с биноклем на четвёртом этаже одного из разможжённых сталинградских домов, глядя на занятые немцами кварталы и заводские цехи. Ни одного дымка, ни одной движущейся фигуры. Для них нет здесь солнца, нет света дня, им выдают сейчас 25-30 патронов на день, им приказано вести огонь лишь по атакующим войскам, их рацион ограничен ста граммами хлеба и конины. Они сидят, как заросшие шерстью дикари в каменных пещерах, и гложут конину, сидят в дымном мраке, среди развалин уничтоженного ими прекрасного города, в мёртвых цехах заводов, которыми гордилась советская страна. По ночам они выползают на поверхность и, чувствуя страх перед медленно сжимающей их русской силой, кричат: «Эй, рус, стреляй в ноги, зачем голову стреляешь». «Эй, рус, мне холодно, давай менять автомат на шапку».