Чужой, плохой, крылатый

Как это трудно — смириться с неизбежным. Как сложно принять, согласиться, что нельзя предусмотреть все ужасные стечения обстоятельств. Писание говорит, что это гордыня, ведь на всё воля Отче. Но Дант сказал, что скорбеть не грех, только всему нужно знать меру.

Прости, что я опять о грустном. Дождь. Холодно. Небо такое хмурое за окном. И уже чувствуется приближение осени. Слава Отче, хоть этот ужасный траур закончился. И Её Могущество даже сняла чёрное. Она приезжала к нам вместе с Лули, её детьми и, конечно, своими собаками, куда без них.

Местная знать её не одобрила. У нас в Пелеславии траур принято носить год. Но церковь дала официальное пояснение, что трёх месяцев строгого траура достаточно. — Кому достаточно? Что значит это "достаточно"? Разве можно измерить горе количеством дней или выплаканных слёз? Анна покачала головой, снова макнула перо в чернила и продолжила: — А в газетах Энта напечатали обращение Оранты к своему народу, где она сказала, что это её долг — быть сильной, особенно сейчас. Что сломленная горем коронесса — не лучшая поддержка для страны.

Сообщаю тебе последние новости, вдруг ты не слышал. Ведь в последнем письме ты писал, что дела отца заставили тебя уехать на Корнуэльские острова.

Надеюсь, ты уже благополучно вернулся и моё письмо застанет тебя в Арате. А ещё больше надеюсь, что ты приедешь. Две коротких встречи за три месяца — как же мне этого мало, мой дорогой Ригг. Если бы не твои письма, наполненные светом и нежностью, не знаю, как бы я пережила эту разлуку. Но я никогда не устану тебя ждать…

Твоя Анна"

Она поцеловала тонкий бумажный лист, положила его в конверт. Надписала.

С лёгким треском разгорелся огарок свечи, что во времена отца ещё был толстой свечой, и специально стоял на письменном столе, чтобы топить сургуч. Под давлением печати коричневая клякса, закрепившая клапан конверта отпечатком герба, растеклась и застыла.

— Мина! — крикнула Анна, погасила свечу. И вдруг услышала лай собак, а следом конский топот.

Она подскочила, отдёрнула занавеску. Протёрла запотевшее окно.

Отчевы заусенцы! Стекло снаружи забило дождём, ничего не видно.

— Ваша Верность, — служанка склонила голову, покрытую по местным традициям белым чепцом. Анна поспешно обернулась:

— Мина, там кто-то приехал. Ну-ка беги узнай!

И это мог быть кто угодно: братья, что давно грозились наведаться из столицы, посыльный с письмом, новая блажница, что чуть не каждый день приезжала к тётке и держалась в седле как бравый солдат. Анна могла бы долго перечислять, кто мог навестить их верхом, но сердце так бешено колотилось в груди хорошим предчувствием, что она рванула за служанкой.

Мельком глянула на часы. Такой день, что не поймёшь: день ли, вечер на дворе. Анне показалось, что только отобедали, но в гостиной уже растопили камин, значит, пятый час. И в столовой звякали чашки — время пить чай. Уже пять.

— Тётя? — заглянула она в столовую. Но увидела только блестящий тканью, мягко говоря, круп тётушки, да кокетливые оборки нижней юбки, выглядывающей над её пританцовывающими ногами, — Сантивера сама усиленно тёрла запотевшее окно, налегая обширной грудью на подоконник.

— Матушки-кондратушки! — попятившись, как медведь вылезающий из берлоги, развернулась она к Анне и всплеснула руками. — Твой!

— Святая Ассанта! — рванула было в свою комнату Анна, но поздно. Шаги уже слышались на парадной лестнице, отрезая ей пути к отступлению в гостиной.

— Сьер, позвольте ваш плащ. Позвольте я вас представлю, — едва поспевала за мужчиной в дорожной одежде Мина. Но поздно, уже и это было поздно.

— Ригг, — прошептала Анна и закрыла глаза, когда, встав на колено, он припал к её руке. И затаила дыхание, пока его холодные мокрые губы оставляли дорожку жадных поцелуев на коже. — Ригг, — выдохнула она и теперь смотрела на его волосы. Такие тёмные сейчас от влаги, его светлые с золотистым оттенком волосы, покрытые мелкими бисеринками дождя, вьющиеся, непослушные.

— Сьерита Сантивера, — заставил её поднять глаза мужчина, что вошёл следом и раскланивался с тётушкой.

— Сьер Марлок, — степенно подала та руку для поцелуя.

— Сьер Марлок, — сделала книксен Анна, едва справившись с лицом, что вечно норовило сморщится от его вида, пока Ригг Оланд вставал с колен. И с недоумением они обе с тётушкой уставились на седого представительного мужчину, что стоял позади всех, у самых дверей. И чей плащ всё же забрала настойчивая служанка.

— Дамы, позвольте представить, верн Корделио Пасс, — пригласил его рукой Марлок, — владелец крупнейшей плантаций красных апельсинов, секрет выращивания которых его семья хранит со времён Терции Великой, как и секрет Кровавого Ликера, что назвали в её честь. Хозяин табуна чистокровных азиррийских лошадей и поместья в Южном Риксе, — он обернулся к гостю: — Я ничего не забыл?

— Зануден, бездетен, старомоден, изрядно изношен, — улыбнулся тот, кланяясь. — Имел неосторожность быть дважды женатым, но ныне вдов и закоренелый холостяк.

— Да, большой друг эдэлорда Данта, — закончил свою рекомендательную речь Марлок, но Анна с тётушкой оценили самоиронию верна намного выше всех этих подобострастных скрипучих расшаркиваний Ирса.

— Добро пожаловать, господа, — широким жестом пригласила тётушка.

И уже после, когда господа переоделись к столу, в столовой накрыли не чай, а полноценный ужин, на правах хозяйки дома не стесняясь принялась расспрашивать о новостях, ценах, погоде в Южном Риксе и прочих глупостях, которыми обычно заполняют паузы в застольных беседах.

Анна всё застолье просидела как на иголках. Ей не терпелось увести Ригга куда-нибудь в укромный уголок, отдать ему письмо, что она не успела отправить, и обнять, наконец.

За те три месяца, что они переписывались, не было для неё теперь человека ближе, дороже, важнее. Буквально во втором письме Ригг признался ей в своих чувствах, что просто не мог скрывать. И она ответила ему взаимностью.

Но то бумага — она стерпит всё. Траур, что Анна соблюдала как член королевской семьи, хоть и жила в Пелеславии, а Ригг — как верноподданный коронессы, не позволил им встретится ни на одном балу, которые просто не устраивались. Этикет не позволял Ригго и праздно являться в гости в печальные для семьи дни. К тому же у него были дела.

Но кроме длинных подробных писем, у них были те две недолгих встречи.

Первая, когда Ригг заскочил якобы проездом, хотя от дороги вглубь континента, что шла через Пелеславию, до столицы и их имения пришлось сделать приличный круг. А потому им отмеряли: час в одной комнате под присмотром бдительной тётушки и один быстрый поцелуй украдкой.

И вторая. В этот раз уже Анна ждала Ригга в гостинице при монастыре в городке, где на обратном пути он остановился. И, слава отче, что ей досталась такая душевная и понимающая тётушка, которой Анна, не смея соврать, рассказала, как есть: и куда направляется, и к кому, и почему. И тётя отпустила. Правда к вечеру они с Миной обязательно должны были вернуться, а Мина не оставила их наедине с Ригго ни на минуту, как Анна ей ни угрожала.

Тогда они промолчали несколько часов кряду, словно все слова, что хотели друг другу сказать, уже были сказаны, а точнее, написаны. Бродили по монастырскому саду, держась за руки, и только смотрели, смотрели друг на друга и всё никак не могли насмотреться.

В остальном Анна провела все летние месяцы в уединении.

Навещали их с тётушкой, что грустила не меньше, чем её печально обвисшие на траурном берете кружева, кроме эдэ Данта, только святые мужи местной епархии, родственники да блажница.

Тётя нашла развлечение в гаданиях и беседах о своих болезнях, которые блажница, что была внучкой старой, кажется, забавы ради, каждый день находила у тёти новые, вернее, сама на ходу их придумывала. Да и саму блажницу в народе так и прозвали Новой, от имени Нова. Или наоборот.