Массаж лезвием меча

Когда я вошла на кухню, мама размашисто резала хлеб, щедро осыпая стол крошками.

«Сколько от тебя мусора, – всегда беззастенчиво морщилась Таня и привычно добавляла: – Ненавижу!»

Но сейчас она что-то невинно напевала в ванной, мирно уживавшейся с туалетом. Боязливо оглянувшись на окошко под потолком, будто сестра могла подслушать, мама прошептала:

– Опять. В три часа пришел.

– Кажется, я что-то слышала.

– Зайди к нему, а? Жив хоть?

– Отец уже ушел?

– Ему к восьми. Студентов фотографирует.

– Сейчас зайду, я еще не умывалась. Татьяна опаздывает, сделай ей кофе.

Мать нехотя отложила нож.

– Ну зайди! Подумаешь, не умывалась! Он и не заметит.

– Он-то, конечно, не заметит. Мне самой неприятно.

– Ох, какая ты щепетильная! Вся в отца… Брат помирает, а ей умыться приспичило.

– Что ж ты сама не зайдешь, если помирает?

В ее потемневшем взгляде промелькнуло мрачное Танино бешенство.

– Он выгонит меня, если еще не протрезвел, ты же знаешь, – мама свирепо грохнула чайником о плиту. – Все с характером, ни к кому не подступись… Как он тебя-то терпит в такие минуты?

– Я ему приплачиваю за хорошее отношение.

– Было бы с чего… Зайдешь?

– Уже иду.

Мой брат – пьяница. Это сладкая тайна всего переулка. Делая вид, что ни о чем таком и не подозревают, наши соседи относятся к Аркадию особенно любовно и бережно, хотя на каждый восьмиквартирный подъезд приходится парочка, а то и тройка его собутыльников.

– Это генетическое, – часто повторяет мама и при этом мстительно поглядывает на отца.

Если этот разговор случается за столом, где я всегда сижу с ним рядом, то мне видно, как беспомощно сжимаются его длинные пальцы, все еще тоскующие по легкому, озорному перу.

Когда родители встретились в шестидесятых, отец едва закончил журфак и слыл одним из самых талантливых и перспективных в областной молодежной газете. Его статьи, часть которых до сих пор хранилась в коричневой папке в платяном шкафу, были остроумны и слегка отдавали университетским снобизмом. Но как раз это читателям и нравилось, тогда многим хотелось выглядеть интеллектуалами.

Отец рассказывал мне, как по вечерам они с приятелями оккупировали столик в ресторанчике с мечтательным названием «Волна», пили вино и поглядывали вслед девушкам. Их разговоры были пропитаны Хемингуэем, даже если темы были далеки от моря, войны и любви. Хемингуэй был стилем их жизни, хотя любой из друзей считал себя состоявшейся независимой личностью. Они говорили языком его героев и пьянели от воображаемого ощущения свободы, которое однажды развеялось, как похмелье.

К концу десятилетия трое из той компании спились, в том числе и наш отец. Один уехал в Израиль, самый удачливый добрался до Америки. Он прислал оттуда единственное восторженное письмо и пропал. Хемингуэй сослужил им всем плохую службу: он привил отвращение к приспособленчеству, и никто из приятелей отца так и не достиг тех сияющих вершин, о которых они пели, возвращаясь из ресторанчика ночными, зовущими вдаль улицами. Может, они и хотели бы смолчать, когда следует, да у них ничего не получалось. Отец ушел из редакции за день до того, как с ним собрались расстаться потому, что его прозападнические статьи шли вразрез с новой линией газеты.

Целый год он мрачно пьянствовал на мамину зарплату и звал ее в Америку, на что она всегда укоризненно отвечала: «Здесь могилы моих предков».

Однажды, мне было тогда лет семь, отец не выдержал и заорал: «Так ты хочешь, чтобы здесь была и моя могила?»

«С чего бы? – Удивилась мама. – Твой папаша пьянствует уже лет двадцать и жив-здоров, как видишь…»

«Я… я не могу здесь жить, – жалобно произнес он, и я бросилась утешать его, решив, что папа вот-вот заплачет, но отец отвел мои руки. – Я не могу здесь ни писать, ни думать… Почему мне этого нельзя?»

Она фыркнула: «Да что ты уж такого-то писал? Все высмеивал, подумаешь большое дело! Ты бы и надо мной посмеялся, будь у меня фигурка похуже… Знаешь, как твоя мать про меня говорила? «Из простых». А вы из золотых, да?»

Посадив на колени, отец крепко прижал меня и повторил с тоской: «Поедем в Америку… Подумай хоть о них!»

«Ни-ког-да!» – отчеканила мама.

На другой день отец устроился в маленькую фотографию неподалеку, где и работал до сих пор. Аркадий подрабатывал у него по ночам – печатал чужие снимки.

Глава 2

Дверь в свою комнату брат запрещал смазывать, чтобы никому не удалось застать его врасплох. Когда я вошла, Аркадий даже головы не повернул. Вернувшись ночью, он не догадался задернуть шторы, и теперь солнце вовсю издевалось над ним. Я преградила путь свету, и в который раз пожалела о том, что так и не смогла уговорить брата поменяться комнатами. В нашей с сестрой неотлучно царил полумрак, мне казалось, что Аркадию будет там куда вольготнее. Он не приводил никаких возражений против, просто отказывался, рассеянно скользя по мне взглядом, и я чувствовала, что в который раз упускаю его. И меня охватывала тоска, словно прочь уплывала волшебная рыба – спокойно, безо всяких судорожных телодвижений, а мои пальцы не слушались и разжимались, разжимались.

– Что тебе принести? – Спросила я, присев на кровать брата, и осторожно положила руку на обтянутое простыней плечо.

Аркадий дернулся, показав, что в моем прикосновении не нуждается, и просипел наполовину в подушку:

– Цианистого калия…

Он всегда отвечал именно так, но я каждый раз спрашивала, и это уже стало ритуалом, значившим, что все идет как обычно.

– Кваса хочешь?

– Угу. Отец дома?

– Ушел снимать студентов.

– Бедные студенты… Это Крыска там орет?

– Не называй ее так. Когда-нибудь она перережет тебе за это горло.

– Ой, позови скорее, я скажу ей это миллион раз!

– Достаточно будет и двух, – я потянула простыню.

Аркадий сморщился от света, точно котенок, и закрылся руками. Это было жестоко, но мне нравилось, как он гримасничает, и я всегда подставляла его лицо прямым лучам.

– Что-нибудь помнишь?

Он с трудом приоткрыл темный глаз и поспешно зажмурился:

– Слава Богу, ничего.

– В какой-нибудь точке две реальности пересекутся, – пообещала я.

– Это не точка, – простонал он, отбирая у меня простыню. – Это крест. Мой могильный крест. Как ты думаешь, меня похоронят на русском кладбище под Парижем?

– Лет через пятьдесят – обязательно.

– Типун тебе на язык! Еще пятьдесят лет таких мучений? Ты – добрая душа. Иди отсюда.

– Мы скоро все уйдем, отоспишься в тишине… Ты опять заходил к ней?

Простыня медленно сползла. Брат смотрел на меня трезвыми печальными глазами. За этот трагический взгляд первая учительница прозвала его Безутешным Арлекином. Высокообразованная была женщина.

Но я, конечно же, не ее имела в виду, задавая вопрос. И брат прекрасно понимал, что я спрашиваю о Наталье Николаевне. Ее бессмертное имя сыграло роковую роль: Аркадий изумился и посмотрел на нее повнимательнее, а после уже не смог отвести взгляда.

В их знакомстве не было ни грана поэзии. На свою беду Аркадий вышел из подъезда в тот момент, когда немолодая женщина со старомодным чемоданом пыталась преодолеть «разлив Нила», как мы называли потоки канализационных вод, которые то и дело обрушивались на Тополиный переулок. Он подал ей руку и предложил донести чемодан.

Первое прикосновение не поразило обоих молнией. Идти оказалось недалеко: Наталья Николаевна приехала к одинокой старшей сестре, живущей в соседнем доме, и собиралась остаться у нее навсегда. Позднее мы узнали, что до этого она жила в Ялте с мужем, после смерти которого не смогла остаться в Крыму. Он был лучшим нейрохирургом, и умер на пороге операционной, едва закончив свою работу.

Аркадий донес чемодан до самой квартиры, потому что спешить ему, как обычно, было некуда, и сказал на прощание:

– Выходит, мы теперь соседи. Что ж, будем знакомиться?

Он назвал ей свое имя, а она в ответ свое. Учитывая разницу в возрасте, – с отчеством.