Работа над ошибками

Разговаривать с полковником Ламбером было бесполезно. А вот узнать у руководителя нашей бригады хирурга Олофа Хенрикссона, не все ли машины, увозившие пациентов клиники в Газабуре, еще ушли в нашу сторону, вполне можно было. Но на входе в его палатку нашего лагеря при аэродроме я столкнулся с Кайсой Энгстрем – его помощницей – хрупкой тридцатилетней блондинкой с большими, но почти прозрачными глазами, одетой в грязный и давно уже не белый халат. Она разговаривала с Андерсом Хольмом – репортером-фотографом, всем своим видом напоминавшим Индиану Джонса, только небритого, с татуировкой на шее в виде переплетенной колючей проволоки, копной грязных кудрявых волос на голове и массивной круглой серьгой в ухе.

К старику Хенрикссону мы так и не попали. Кайса внимательно нас выслушала, но в палатку не впустила. Сказала, что Олофа не стоит беспокоить, потому что он вот только получил телеграмму из дома, что его сын-наркоман этим утром скончался от героиновой передозировки. К тому же Клиника в Газабуре полностью эвакуирована. И Андерс Хольм это подтвердил, сказав, что прибыл с последним грузовиком.

– Тогда дай мне ключи от «Лендровера», Кайса! – сказал я. – Я сам поеду и привезу сюда семью этого парня!

– Совсем сдурел?! – возмутилась девушка. – Жить надоело?! Мало того, что остался, когда уже давно мог отправиться домой, так еще и в самое пекло полезть хочешь!

– Там настоящий ад! – кивнул лохматой головой Андерс Хольм. – Лучше не соваться…

– Каждый день этот парень возит нас и наши грузы. Он рискует своей жизнью ради нас и таких же, как он сам! – я, не глядя, ткнул пальцем Джиму в грудь. – Дай ключи, Кайса!

– Тебя не выпустят…

– А я спрашивать не буду…

Кайса тяжело вздохнула, обреченно покачала головой, но вынула из кармана халата ключи и нехотя вложила их в мою протянутую ладонь.

– На, вот… это еще держи… – снова вмешался в разговор Андерс Хольм и полез в свою кожаную сумку, вынул оттуда и протянул мне пистолет. – Самозарядный «Глок 17» из высокопрочного термопластика. Если вдруг что, навел и стреляй, никаких предохранителей… австрийское качество… Спрячь под рубашку!

– Спасибо…

– Дурак! – прокомментировала увиденное Кайса, спрятав лицо в ладонях. – Дурак – по-другому не назовешь! Ты только вернись, пожалуйста, живым… Ладно?

– Вернусь…

– И ты, Джим, тоже… С семьей вернись!

– О, мэм, вы знаете, как меня зовут? – удивился чернокожий парень.

– Конечно, знаю, Олуджими Нгози…

Из оцепления мы вырвались, пробив «Лендровером» закрытый шлагбаум. За это получили вдогонку автоматную очередь, выпущенную в воздух. Кайса и Андерс Хольм кричали на солдат и толкали их, чтобы те не стреляли нам вслед.

Удивительно, но по дороге в Газабуре мы больше ни разу не попали под обстрел. Видели и боевиков, и военных, которые тут и там стреляли друг в друга. Но наш автомобиль с красными крестами на дверцах, который вопреки логике стремительно несся в направлении захваченного экстремистами города, и те, и другие либо просто провожали удивленными взглядами, либо вообще не обращали на него внимания.

Дом, где жила семья Олуджими Нгози, находился на окраине и это оказалось большим плюсом, потому что мне вовсе не хотелось протискиваться по захламленным и обстреливаемым улицам, на которых как попало стояли побитые пулями, брошенные своими хозяевами автомобили и валялись мертвые тела, объехать которые не представлялось возможным. Но мы удачно проехали по широким периферийным улицам между разномастными строениями из дерева, ржавого железа, самодельных глиняных блоков и прочего хлама.

– Это здесь! – сказал Джим, показав пальцем на обнесенный низким покосившимся забором двор перед таким же скособоченным строением из листового железа, на одной из стен которого, тем не менее, висел наружный блок кондиционера. – Стойте!

Я ударил по тормозам и остановил автомобиль. Вокруг, как безумные, носились кудахчущие куры, за забором блеяли несколько коз, а в конце улицы две собаки грызлись между собой возле тощей туши мертвой коровы. Во дворе перед домом в неестественных позах лежали двое солдат в окровавленном камуфляже. Видимо, обоим стреляли в спину, когда они бежали к дому.

Мы вышли, и я машинально вынул из-за пояса пистолет. Стал осматриваться, стараясь не думать о том, что мне придется им воспользоваться по прямому назначению. Где-то совсем неподалеку истошно кричала и плакала женщина. На заднем плане не утихала стрельба и яростные крики на местном диалекте – на соседней улице шла ожесточенная перестрелка. Но Джим, пренебрегая осторожностью, сразу бросился во двор и стал ногами распихивать коз. Только тогда я увидел, что там, в углу, забилась маленькая испуганная девочка в национальном платье, сшитом из прямоугольного куска ткани.

– Акоко! – воскликнул Джим и, упав перед ней на колени, сгреб девочку в охапку, что-то приговаривая на местном диалекте.

Это была его дочь. Долго думать, чтобы понять это, не пришлось.

Зато крики женщины заставили меня стать чуть более расторопным. Я перешагнул через трупы военных и, выставив вперед пистолет, слегка толкнул ногой дверь. Бесшумно ступил за порог и увидел ужасную картину. Маленькая кухня, в которой прямо на кухонном столе здоровенный чернокожий детина насиловал женщину, а та, видимо, уже почти обессилев в своих попытках вырваться, плакала навзрыд и звала на помощь.

– Убери от нее руки, тварь! – прокричал я, хотя надо было просто выстрелить подонку в затылок.

Африканец сначала замер, а потом, как был со спущенными до колен камуфляжными штанами, так и повернулся ко мне всем корпусом. Видимо, подумал, что я уже не спущу курок, раз не выстрелил сразу, оскалился в кривой ухмылке и медленно потянулся одной рукой к стоявшему у стены «Калашникову».

Я целился ему в голову, но в последний момент понял, что не смогу этого сделать, опустил ствол ниже, направив его мужчине в живот, потом еще ниже и дважды нажал на курок, вогнав обе пули ему в бедро. Просто подумал, что не готов увидеть разлетающиеся по всей кухне мозги. Чернокожий верзила сложился пополам, упал на колени и скорчился на полу, изрыгая проклятья на своем языке. Женщина, не переставая плакать, сползла со стола и, безрезультатно прикрывая руками свою наготу, пыталась отвернуться.

Я оглянулся и увидел на пороге Джима. Быстро стянул с себя медицинский халат, оставшись в брюках и рубашке, и протянул ему. Он поспешил взять его и сразу бросился к жене. Накинул ей на плечи, запахнул, бережно обнял ее и поцеловал в лоб. А я так и держал корчившегося на полу насильника на мушке.

– Если вы отведете мою жену в машину…

– Да, Джим, конечно! – ответил я, не дав ему закончить.

Он подвел ближе свою жену, которую била мелкая дрожь, и передал мне, а я помог ей выйти из дома на улицу и повел к машине, где на заднем сиденье уже сидела их дочь, Акоко Нгози, и испуганными глазенками смотрела на нас в окно. На пороге я на мгновение оглянулся и увидел, как Олуджими Нгози занес приклад «Калашникова» над головой раненного боевика, который посмел надругаться над его женой. Отвернулся, не желая смотреть на это, и, услышав звук удара, вскрик и хруст, невольно передернул плечами. А потом, судя по звукам, понял, что он еще раз обрушил приклад автомата на голову негодяя.

На обратном пути нас обстреливали, по-моему, уже и регулярная армия, и боевики. В этом урагане жестоких стычек никто не стеснялся открыть огонь по машине Красного Креста. Так что севший вместо меня за руль Джим даже свернул на одному ему известную дорогу, потому что на той, которой мы приехали действительно уже творился настоящий ад. Так мы и тряслись, слушая, как пули барабанят по корпусу, неслись изо всех сил, едва не опрокидываясь на поворотах. Молчали. Молчали до тех пор, пока я не понял, что ранен.

– Только вы меня и услышали, когда я просил помочь… – продолжал говорить Джим, уже не отвлекаясь от дороги. – Один из всех… Всем остальным, не только белым, простите, но и другим черным наплевать на нас и наших жен и детей! Даже миротворцам! И толку с того, что Нигерия состоит в ООН? Одна показуха… Миротворцы не защищают нас. Они просто смотрят со стороны, как наш народ убивает друг друга. Все эти красивые береты и голубые каски, новенькая форма, автоматы и техника только для видимости…