Страница 2 из 14
Так продолжалась дискуссия.
Это была эпоха, когда каждый имел лишь одно-единственное желание – перещеголять остальных злобой и скотством и одну-единственную заботу – спасти свою голову угрозами в адрес соседей.
Великая дуэль между титаническими лидерами двух беспокойных партий – горячим Дантоном с одной стороны и хладнокровным Робеспьером с другой – была еще в самом начале; могучие всепожирающие монстры вонзили свои когти друг в друга, однако итог схватки должен был решиться лишь в предстоящей игре.
Ни один из гигантов не принимал участия в обсуждений того, что касалось новой религии и новой богини. Дантон всем видом изображал величайшее равнодушие и бормотал что-то о новых формах угнетения и тирании.
Робеспьер, напротив, в своем безукоризненном сюртуке цвета морской волны и тщательно отглаженном белье, спокойно полировал ногти правой руки рукавом левой.
Но ничто уже не могло спасти его от грядущих событий. Его злобный эгоизм и пустые амбиции подсчитывали ту выгоду, которую можно получить для себя из идеи новой религии, и воображали то величие, которое принесет новый национальный фетиш.
Его могучий изощренный и расчетливый ум уже видел всевозможные преимущества, которые вознесут адвоката Робеспьера еще выше, на самую недосягаемую высоту.
Окруженный теми, кто его ненавидел, кто ему завидовал и кто его боялся, он управлял ими со всей своей хладнокровной свирепостью.
Робеспьер ни о ком не беспокоился, кроме самого себя, и ни о чем не заботился, кроме собственного восхождения. Каждый шаг его карьеры с тех пор, как он отказался от незаметной и скромной практики в тихом провинциальном городке, намереваясь броситься в бурный водоворот политики, каждое слово, произносимое им, было произнесено ради себя.
Он видел, как несправедливо истребляли его товарищей по старому якобинскому клубу, но это его совершенно не волновало, потому что настоящих друзей он не имел, а к остальным был совершенно индифферентен. Сотни врагов появились у Робеспьера в каждом собрании и клубе Парижа, но друг за другом попадали они в жуткую пучину, созданную своими руками.
Бесстрастный, невозмутимый, всегда готовый на спокойный ответ, Робеспьер, амбициознейший и эгоистичнейший демагог того времени, заслужил репутацию неподкупного и бескорыстного, пламенного слуги революции.
О Неподкупный цвета морской волны!
В то время как другие кричали и спорили, горячась над планами парадов и шествий, или громко заявляли, что все беды кроются в подрывной деятельности предателей, он в своем сюртуке цвета морской волны спокойно сидел, полируя ногти.
Он уже взвесил все доводы, поместил их в плавильню амбиций и переплавил в нечто, должное принести ему выгоду и усиление его позиций.
О, праздник будет вполне прекрасен!
Веселый или ужасный, безумный или страшный, но, главное, такой, который даст почувствовать народу Франции, что есть рука, ведущая и управляющая его судьбами, и есть голова, создающая новые законы, укрепляющая новую религию, породившая новую богиню – богиню Разума.
И Робеспьер – пророк ее!
Глава II
Ретроспекция
Темная и тесная комната из-за неисправного дымохода была наполнена едким дымом.
Крошечный будуар, одно из изящных святилищ Марии-Антуанетты; легкий, едва уловимый запах, свидетельствующий о присутствии призраков; раскрашенные стены и рваные гобеленовые шпалеры.
На нем лежала печать тяжелой руки великой и славной революции.
В грязных углах комнаты валялись или стояли, одиноко прислоненные к стенам, несколько стульев с грубо порванной бахромой. Маленькая скамеечка для ног, обтянутая атласом, лежала перевернутая с отломанной ножкой – грубо отброшенная пинком, она трогательно поднимала вверх свои крохотные уцелевшие ножки, словно маленькое беззащитное животное.
У изящного столика работы Буля была жестоко вырвана вся серебряная инкрустация.
Поперек люнета, расписанного Буше и представляющего целомудренную Диану, окруженную роем нимф, был размашисто и неуклюже нацарапан углем девиз революции «Liberté, Egalité, Fraternité ou la Mort!»[1]. Кульминацией этого зрелища для более наглядного подтверждения девиза являлись нарисованные на портрете королевы фригийский колпак и зловещая алая полоса на шее.
За столом в тесном и напряженном конклаве сидели два человека. Между ними стояла, коптя и мигая, высокая одинокая свеча, бросающая фантастические тени на стены и освещающая капризным неверным светом лица мужчин. Как различны они были! Один – с выдающимися скулами, грубыми чувственными губами и тщательно напудренными волосами, другой – бледный, с тонкими губами, с проницательным взглядом хорька и высоким интеллектуальным лбом, над которым были высоко зачесаны лоснящиеся каштановые волосы. Первый назывался Робеспьером, безжалостным и неподкупным демагогом, второй – гражданином Шовеленом, бывшим представителем революционного правительства при английском дворе.
Час был поздний, и шум готовящегося ко сну огромного бурлящего города долетал в уединенные апартаменты опустевшего дворца Тюильри, как слабое отдаленное эхо.
Прошло два дня после фрюктидорского переворота. Поль Деруледе и Джульетта Марни, осужденные на смерть, были унесены из кареты, сопровождавшей их из Дворца юстиции в Люксембургскую тюрьму, буквально святым духом. Кроме того, Комитетом общественной безопасности только что были получены сведения о том, что в Лионе аббат дю Мениль с бывшим шевалье Д’Эгремоном, а также с женой и всей семьей последнего совершили подобный чуду, невероятный побег из Северной тюрьмы.
Но это было еще не все. Когда Аррас оказался в руках революционной армии и вокруг города был сформирован постоянный заслон, чтобы ни один из предателей-роялистов не мог спастись, около пятидесяти женщин и детей, двенадцать священников, старые аристократы Шермуа, Деллаве и Галлипо, а также многие другие проскочили через заставы – и вернуть их уже никто не смог.
По домам подозреваемых проводились рейды в надежде найти убежища или, более вероятно, приюты спасителей и помощников. В Париже возглавлял и проводил эти операции общественный обвинитель Фукье-Тенвиль на пару с кровожадным вампиром Мерленом. В данный момент они находились около дома на улице Старой Комедии, где, по сведениям доносчиков, на целых два дня останавливался какой-то англичанин.
Они потребовали впустить их и сразу же проследовали в бедно обставленные комнаты. Оборванная хозяйка еще не убрала того места, где спал англичанин; она даже не знала, нашел ли он место получше.
– Он заплатил за комнату на неделю вперед, а приходил и уходил когда ему вздумается, – объяснила она гражданину Тенвилю. Еще старуха сказала, что не готовила ему и не убирала за ним, поскольку он никогда не ел дома и жил всего два дня, и что она не знала, был ли ее постоялец англичанином, пока он не уехал. Она-то думала, что он француз с юга, поскольку говорил с типичным южным акцентом.
– Это был день восстания, – продолжала она, – он собирался уходить, а я сказала ему, что на улицах сейчас небезопасно, особенно для иностранца. Он всегда одевался очень богато, и я была уверена, что нищие непременно набросятся на него. В ответ он рассмеялся, дал мне клочок бумаги и сказал, что, если не вернется, можно считать его погибшим. А если меня будут расспрашивать о нем из Комитета общественной безопасности, показать этот клочок – и меня оставят в покое.
Хозяйка говорила бойко, нисколько не испугавшись угрюмого выражения на лице Мерлена и угрожающих жестов гражданина Тенвиля, известного своей жестокостью.
Но у гражданки Брогар, деверь которой содержал харчевню в окрестностях Кале, совесть была чиста. От Комитета общественной безопасности у нее имелась лицензия на сдачу апартаментов, кроме того, она регулярно извещала записками эту бдительную организацию о прибытии и отъезде своих постояльцев. Единственно разве что о тех постояльцах, которые платили больше, чем было принято, – именно так и сделал англичанин, – она сообщала по уговору несколько позже, но зато с описанием внешности, положения и национальности.
1
Свобода, равенство и братство или смерть! (фр.)