Страница 6 из 17
–Чего бояться? – Мари засмеялась, – мы с Евдокси дамы отважные, да и опасности тут никакой нет, – и она поверх головы простодушного немца посмотрела на незнакомца, не сводящего с нее глаз.
Иван Карлович, так и не заметивший молодого азиата и не понявший, отчего барыне срочно захотелось зельтерской, с поклоном надел на лысую голову свою шляпу с кисточкой и медленным шагом направился к белеющим впереди воротам, возле которых располагался киоск с напитками. Дождавшись пока он удалится на безопасное расстояние, Мари взяла меня под руку и приблизилась к незнакомцу, замершему в тени плакучей ивы.
Тот снял с головы шапку, и стало понятно, что это юноша, почти мальчик, возраста Керубино. Скорей всего, был он татарином, пожалуй, сыном какого – нибудь торговца, приехавшего торговать коврами либо овчинами откуда – нибудь из Казани. Я немного успокоилась. Голова его была коротко острижена, что не служит к украшению, но тонкие черты лица и яркие выразительные глаза делали его весьма привлекательным. Он стоял опустив голову, словно лишился дара речи.
Мари обратилась к нему первая: «Вы так настойчиво шли за нами, что я подумала – у вас есть до нас какое – то дело». Юноша молчал и не поднимал глаз.
– Так вы немы? – Мари, раздосадованная, повернулась уходить.
Мы сделали несколько шагов к воротам, как вдруг юноша, в два прыжка догнал нас, бросился к ногам Мари и поцеловал край ее ажурной юбки.
Мари повернулась к юноше, взгляд ее зажегся. «Загороди меня», – бросила она мне, словно мы не находились на просматриваемом с обеих сторон бульваре, подошла к юноше и, притянув его голову, поцеловала в лоб. «Пусть помнит!» – с этими словами, она повернулась ко мне, крепко схватила за руку, и мы пустились бежать по бульвару, на наше счастье, безлюдному в этот час. Возле ворот остановились отдышаться. Мальчика– азиата уже и след простыл, видно, он убежал в противоположную сторону, ива, возле которой он стоял, потонула в строю таких же деревьев.
Меня переполняло негодование: «Мари, ты сошла с ума! Что за сцена? Если бы кто – нибудь застал нас! Ты рискуешь своей, да и моей репутацией».
Она рассмеялась: «Но, благодарение Богу, нас никто не застал. Зато какое романтическое приключение!»
–Неужели ты не понимаешь, что мальчишка мог на тебя наброситься?
–Да полно, Евдокси, я же видела его глаза – не разбойника, а влюбленного.
–Это безрассудство, Мари. Безрассудство и сумасшествие.
–Согласна, но иначе я не умею.
Спустя минуту мы уже сидели в экипаже и добрейший Иван Карлович, чье настроение сильно приподняла кружка силезского пива, вез нас к особняку у Никитских ворот.
Сейчас, через пятьдесят лет анализируя это маленькое происшествие, я не перестаю удивляться бесшабашности своей подруги. Тогда мне было 19, ей тремя годами больше, но в то время как я старалась видеть жизнь в ее реальном свете, без розового флера, ей всюду чудились романтические приключения, необыкновенные чувства, проявления страсти. Она электризовала окружающих, излучая какие – то особые флюиды, и жизнь порой, хотя и нехотно, откликалась на ее призывы и посылала ей нечто невиданное. Случай с околдованным ею татарским мальчиком тому подтверждение.
Была Мари чрезвычайно чувствительна и чувственна. Сказывалась ее кавказская порода. К тому же, в доме ее дяди, бывшего губернатором Пензы, получила она некоторые жизненные опыты, не вполне соответствующие юному девическому возрасту. Если мое детство дало мне уроки борьбы, упорства и сопротивления семейному тиранству, то отрочество Мари протекало в тягучей атмосфере богатого сановного дома, куда девочка была допущена на правах бедной родственницы, почти приживалки; впоследствии дядюшка – губернатор, являвший собой тип щедринского градоначальника и не пропускавший ни одной юбки, стал оказывать племяннице особые знаки внимания. Не буду открывать некоторые подробности, которыми со мной делилась Мари. Дядюшка, на словах – борец за нравственность, на деле – человек растленный и распущенный, что, увы, свойственно многим чиновникам высокого ранга, все делал, чтобы удержать «маленькую пери», как он ее называл, в своей власти.
Она же, после короткого периода отчаяния, рвалась на волю и озиралась вокруг в поисках освободителя. Освободитель явился в лице сосланного за политические воззрения в пензенскую губернию молодого, красивого, знатного – в будущем наследника богатейшего в России имения – Ники Огар – ва.
Чувство было мгновенным и взаимным. Они словно родились друг для друга. Она – любительница всего изящного, тонкого, и он – поэт, музыкант. Оба рано лишились матери, у обоих обстоятельства жизни были нехороши и требовали изменения. Мари искренне веровала, что его идеалы, которыми он грезил с ранней юности – свобода, равенство и братство, – начертанные на знаменах французской революции, это и ее идеалы. Поначалу он не казался ей фанатиком идеи, человеком сухим и скучным.
Наоборот, как поэтично он говорил о своих чувствах, как вдохновенно играл на гитаре, откидывая вьющуюся светлую прядь с красивого лба, как просто объяснял, что быть богатым в такой нищей стране, как Россия, – это преступление. И в ней, в своей подруге, нашел он не только изящество и грацию, но и желание идти с ним вместе и помогать по мере сил – ему, такому нерасчетливому, слабому.
Мари рассказывала, как будучи невестой Ники, отбывающего политическую ссылку, ездила хлопотать о нем в обе столицы, обращалась с прошениями в секретный отдел Департамента полиции, что возымело успех: Огар – ва освободили. Он с молодой женой вернулся в Москву, в отчий дом на Никитской. И здесь… рассказывая о последующем, Мари делала долгие паузы, повторялась, не находила слов. Ясно было, что она сама еще не полностью осознает, чего ей не хватает в муже, почему пришло к ней разочарование и охлаждение.
– Он,– она искала слово,– ребенок, я чувствую себя старше, а ведь ему уже 26. Он играет в большого и многознающего, на самом же деле, не разбирается в жизни, не знает людей, не умеет вести дела. В нем нет ничего практического, основательного, он может только говорить, говорить, бесконечно говорить… о свободе.
Я узнавала в портрете, нарисованнном Мари, своего собственного мужа, непрактичного, безвольного, легкомысленного. Правда, стихов Пан – в не писал и о свободе не говорил… Да и, несмотря на все его слабости, я его любила и все время ждала, что в нашей с ним жизни что – то переменится. А Мари? Что испытывала она к мужу? Любила ли? Сравнивала – постоянно. Перебирала всех его друзей, и все оказывались лучше, значительнее, мужественнее.
Несколько историй мне запомнились. Одна – о встрече, которая произошла за два года до нашего с Мари знакомства, на кавказских водах, куда, якобы для лечения, за большую сумму, отваленную пронырливому губернатору, был отпущен ссыльный со своей молодой женой. Мари тогда очень не терпелось увидеть мир, у Ники же на уме было что – то другое.
Во всяком случае, я не уверена, что встреча, о которой говорила Мари, произошла случайно. А встретились они с человеком примечательным – Александром Одоев – им, сосланным на Кавказ участником декабрьского бунта 1825 года. Мари рассказывала, что повстречали они его в Пятигорске, у кислого источника, – большого, сильного, держащегося с достоинством, несмотря на солдатскую шинель на плечах. – Ники ведь на десять лет его моложе, и не прошел через сибирскую каторгу, и не был сослан рядовым под чеченские пули,– говорила Мари. Но он такой вялый в сравнении с тем, такой ни на что не способный… Александр рассказал нам, как в Сибири на поселении собственными руками срубил себе дом. А можно ли представить Ники с топором в руках?
– Ты бы хотела, чтобы твой Ники взял в руки топор?
– Евдокси, не иронизируй, ты понимаешь, о чем я говорю. Этот почти сорокалетний рядовой, бывший князь, так на меня смотрел, таким взглядом, что я, право, не знала, что подумать; у Ники никогда не будет такого взгляда… он головной человек, словно его вывели в пробирке… знаешь, есть легенда о гомункуле.