Страница 11 из 17
Вся моя неприкаянная жизнь с Пан – ым, вся моя печаль – тоска, накопленная за годы замужества, все, казалось, вылилось в эту мою одинокую пляску.
Ох, Ваня, не мне досталось чесать твои кудри. Моя ли в том вина?
Опомнилась я, только когда увидела перед собою старика Антона с масляной лампой в руках. Гостиная осветилась, на старинных деревянных часах, висящих на стене передо мною, было почти девять вечера. Как долго тянулся этот летний день! Я спросила Антона, вынесли ли на двор обычное угощенье для крестьян, выставляемое помещиками, – водку для мужиков, орешки и сласти для баб.
– А как же, боярыня вы наша, все вынесено, даром что хозяев нет, распоряжение от их дадено.
Поклонившись, он вышел. Я прислушалась: звуки гулянки затихали, не слышно было уже ни Симкиной домры, ни бабьего хора. Занудливый пьяный мужской голос за окном повторял беспрестанно одно и то ж: «Эй, Муха, тащи его. Слышь, Муха, тащи его, ты чего? Тащи, говорю! Твой батька, не мой».
– Авдотья Яковлевна, можно к вам?
Я подняла голову – в дверях стоял Некр – в. Мне показалось, что еще минута – и он бросится ко мне и поцелует в губы, как Симка Зинку, но самое страшное было то, что я не смогу, не захочу ему противиться.
– Нельзя, Некр – в! Ко мне нельзя. Вы же сами сказали, что я должна подумать. Вот я и думаю. Идите спать – завтра вам вставать рано. Спокойной ночи.
– Какая уж тут спокойная ночь, Авдотья Яковлевна! Но думаю, что и вам сегодня не до сна будет.
Дверь закрылась.
Пан – в и хозяева вернулись от цыган в два часа ночи. Все это время я сидела в гостиной, то и дело взглядывая на стенные часы. Проходя через гостиную на не слишком твердых ногах, Пан – в остановился передо мной в удивлении.
– Что, Дуня, не спится? Боюсь, что и я не засну. Эти цыгане, и особенно таборные цыганки, в них есть какая – то особая магия. Одна мне гадала и, представь, сказала, что на этих днях должна решиться моя судьба.
Он зевнул, потянулся и, уже уходя в спальню, закончил: «Я уверен, что это связано с «Современником». Вдруг он остановился и, словно в чем – то засомневавшись, повернулся ко мне лицом. «А ты, Дуня, что об этом думаешь?»
– Спокойной ночи, Жан. Это, конечно, связано с «Современником».
Успокоенный, он отправился в спальню. А я подумала, что в последнее время его густые русые кудри заметно поредели.
С того времени прошло 43 года, целая жизнь. Жалею ли я, что выбрала Некр – ва? Ничего не повернешь назад и все что случилось – случилось. Благодаря Некр – ву и его Журналу, жизнь моя приобрела исторический смысл, обо мне будут знать русские люди в последующих поколениях. Но обиды – человеческие, женские обиды – они остаются, и так хочется иногда облегчить сердце и выплеснуть их наружу.
Тогда, при получении известия о приобретении «Современника», написала я Ване в Петербург большое письмо. Вложила в конверт запечатанную записку – «для Некр – ва». В ней было несколько слов: «Поздравляю вас с "Современником"! Что до вашего вопроса, отвечу на него сама, когда увидимся».
Часть вторая
Какая – то звуковая галлюцинация преследует меня всю жизнь. И первый раз – вскоре после моего ухода к Некр – ву. Тогда в моем дневнике, который я завела в тот знаменательный год, появилась запись:
Я открываю глаза. «Ду – ня, Ду – нюшка», – мужской ласковый голос где – то совсем рядом. Серый свет льется из окна напротив постели. Возле окна стоит Некр – в и курит, выпуская дым в форточку. Опять курит, хотя знает, что я терпеть не могу запаха папирос, да и при его чахоточном сложении не стоит шутить с огнем. Вон Бел – й, тот давно уже не курит при злой чахотке, и все равно ему недолго осталось… Снова закрываю глаза – и опять тот же голос, такой нежный, баюкающий, но и страстный, призывный: «Ду – нюшка, цветочек мой аленький…».
Откуда? Может, осталось в памяти от других времен? Жан, когда мы только поженились, был очень нежен, придумывал мне всякие смешные названия: Дуняша, Авдотьюшка, Дунчик… Один раз, когда похмельным утром поднесла я ему чашку огуречного рассолу, сказал с отменным простодушием, глядя мне в лицо синими своими глазами: «Спасибо тебе, Дуня, ты меня воскресила», и это навек запомнилось. Снова, на этот раз резко открываю глаза – и вспоминаю, откуда выплыли и слова, и голос… Ночные ласковые слова. Ночной дрожащий от страсти голос.
Это он, человек стоящий у окна и курящий ненавистные мне папиросы, это он, словно оборотень сменив дневное обличье на ночное, в каком – то самозабвенье, во мраке, шепчет: «Ду – нюшка, цветочек аленький».
И нужно быть очень доверчивой и наивной, чтобы принять эти ночные восклицанья за истину. Нет, я уже далеко не так молода, чтобы верить словам, особенно произнесенным в порыве исступления и страсти. Да и Некр – в, по годам почти мой ровесник, прошел такую жизненную школу, что, несмотря на всю свою сегодняшнюю околдованность, не может обольщаться насчет дальнейшего. Долго это не продлится…».
Ошиблась. Продлилось довольно долго, больше пятнадцати лет.
Сейчас даже дико подумать, в какой ситуации я тогда оказалась. Весть о том, что я перебралась на половину Некр – ва, мгновенно облетела весь Петербург, знакомых и незнакомых. Что до незнакомых, их мнение было мне безразлично, а вот свои…
Мамаша, когда я пришла их навестить, процедила мне сквозь зубы, что таких, как я, она презырает. Отец, с театральной интонацией, так не свойственной ему вне сцены, вскричал: «Где твои глаза, дочь? Ты ослепла? Сравни твоего законного мужа – приличного человека, с именем и капиталом, и того, к кому ты, несчастная, перебежала, этого прощелыгу и оборванца, сочинителя дешевых куплетцев. Мои прозренья меня не обманули – давно я знал и говорил твоей матери, что ты плохо кончишь!» Мне в этой тираде послышались вариации на тему «Гамлета» – отцу так и не досталось играть на сцене заглавного персонажа этой пиесы, его уделом стал коварный Клавдий. Но в жизни ему не терпелось сыграть со мной эту заветную роль.
Знакомая семья, к которой я обычно заглядывала вечерком, на чай или шарады, была непривычно холодна со мной, респектабельная дама – мать и девицы – дочери смотрели в сторону, один муж дамы, человек добрый, хоть и недалекий, пытался со мною говорить, но все больше междометиями, перемежаемыми смущенным кашлем.
Я поняла, что стала для этой семьи «дамой полусвета» и «якшаться» со мной они не намерены. Постепенно выяснилось, что не для них одних. Пришлось отказаться от очень многих знакомств и давних привязанностей…
Признаться, даже такие редкой нравственной чистоты люди, как историк Грановский и критик Бел – й, стали на меня посматривать как – то по – особенному, едва ли не с сочувствием. Скорее всего, им казалось, что с моей стороны свершилась уступка грубому и похотливому натиску.
Меньше всех проявлял свое отношение к случившемуся мой законный супруг. Он посчитал возможным никак не отозваться на мое переселение на половину Некр – ва. В сущности уже давно был он мне мнимым мужем: жил своей отдельной жизнью, не отчитываясь, где, когда и с кем проводит свое время.
Гризетки и холостые попойки всегда интересовали его куда больше пресной супружеской жизни. И все же полное равнодушие Жана к свершившемуся было для меня мучительно. Если я и испытывала нравственные муки, то именно из – за него. Я прекрасно сознавала, что мой уход к Некр – ву в глазах общественного мненья рикошетом бьет по Жану. Довольный собой рогатый Сганарель, покладистый простак, чья жена становится подругой его приятеля… Такая ли роль прилична для мужчины?