Страница 15 из 18
Если хорошенько прочесать наше генеалогическое древо (семейный дуб, как однажды выразился папа)[11], на одной из ветвей можно обнаружить брата моей матери, Орвилла О’Нила, владельца школы парашютного спорта в Орландо.
Дядя Орвилл и дядя Джек – близнецы и лучшие друзья – были похожи как две капли воды. Когда дядя Джек умер, мама очень горевала, но Орвилл перенес его смерть еще тяжелее. И теперь мы видим дядю Орвилла только раз в год, на День благодарения. На то же время приходится и годовщина смерти дяди Джека, но мы о нем никогда не говорим (а может, как раз из-за годовщины его стараются не упоминать, кто знает). Дядя Орвилл живет один и в течение года посылает родственникам видеокассеты с региональной рекламой своей школы, а те волей-неволей вынуждены изображать хотя бы минимальный интерес. Поэтому немудрено, что дядя Орвилл, страстный поклонник затяжных прыжков с парашютом, видит в праздничном застолье шанс поговорить на любимую тему.
– Некоторые думают, что и всего делов-то: сиганул из самолета, и готово, – заметил он в прошлом году, подбирая с тарелки клюквенный соус. – Но все не так просто.
Далее дядя Орвилл прочитал лекцию о прыжках с вытяжным фалом – как я понял, вроде катания на велосипеде с боковыми колесиками. Коротко говоря, трос под названием «фал» приделывают одним концом к самолету, а другим – к чехлу парашюта (или мешку, как выражался дядюшка). Парашютист недолго находится в свободном падении, а потом фал автоматически вытягивает парашют.
Я помалкивал бо́льшую часть обеда, но у меня возник вопрос. И когда разговор на другом конце стола перешел на успехи «Медведей» в нынешнем сезоне, я улучил момент и тронул дядю за плечо:
– Дядя Орвилл.
– Что скажешь, боец?
Дядя Орвилл – в соблюдение конституционного права каждого ребенка на как минимум одного родственника, который называет его старомодным прозвищем, – презрел очевидные варианты «здоровяк» и «чемпион», остановившись на темной лошадке – куда более нейтральном термине «боец».
– Мне вот интересно…
– Хочешь услышать историю про лепешку, – кивнул он.
– Э-э… чего?
Дядя Орвилл повернул левую руку ладонью кверху, поднял над ней правую и медленно соединил их:
– В лепешку.
Стыдно признаться, но ему удалось всецело завладеть моим вниманием.
Дядя отхлебнул чаю со льдом и пожал плечами:
– Был у меня ученик, у которого на втором прыжке с вытяжным фалом парашют не раскрылся. Будь парнишка в свободном падении – сразу в лепешку. Но ему повезло: фал послужил отличной страховкой. Когда трос весь размотался – пф-ф-ф! – он на нем повис. Так и летел за самолетом на привязи. Вообще-то, немножко смахивает на водные лыжи, только, как ты понимаешь, в небе.
Водные лыжи в небе. Нарочно не придумаешь.
– Похоже, это небезопасно, – заметил я.
– Так и есть. Еле втянули его обратно вдевятером. Парень был в шоке, провел не одну неделю в больнице, спина так и не восстановилась. Он пытался с нами судиться, но перед началом тренировок ученики в письменном виде отказываются от претензий в случае чего, так что дело быстро развалилось.
На другом конце стола все еще продолжалось обсуждение футбольного стиля «Медведей», тогда как на нашем ненадолго повисла пауза. А потом…
– Иногда я от этого просыпаюсь посреди ночи, – сказал дядя Орвилл.
– Все чуть не закончилось хуже некуда.
– Ну да, конечно… но кроме того…
– Что?
– Да ничего, – ответил дядя. – Только вот иногда мне снится, что я на месте того паренька. Болтаюсь в километре над землей, намертво вцепившись в фал.
И я понял, совсем как у нас в школе.
21. радостные девственники
Намертво вцепившись в рюкзак, я лавирую в школьном коридоре среди клубящейся толпы.
– Я решил вернуть в обращение duh[12], – говорит Алан, вручая мне буррито.
Завтрак в семье Оукмен обычно составляют новинки из области переработки льняного семени – какая-нибудь бурда, которую папа тестирует на нашей семейке лабораторных мышей, прежде чем официально включить в рабочее меню. Поэтому с утра желудок у меня чаще всего бурчит, как гризли, когда я наконец получаю сообщение от Алана: «Срочный прием заказов, йо! Буррито или бутер?»
– В каком смысле ты вернешь в обращение duh? – спрашивает Вэл.
Алан, ясное дело, сразу лезет в бутылку:
– Что тут непонятного?
На что Вэл возражает:
– Нельзя вернуть в оборот слово, которое никогда не было в ходу.
– Я тебя умоляю, Вэл, – драматично вздыхает Алан. – Duh очень даже было в ходу.
Традиция родилась с первого же года старшей школы: мы встречались у дверей и вместе шли в другой конец здания, где незанятые металлические шкафчики образуют своего рода закуток, который мы прозвали альковом. Там мы втроем усаживались на пол спиной к стене, вытягивали ноги, едва не задевая пробегающих мимо школьников, и возбужденно спорили о том, кто с кем, кто что сказал или сделал, или не сказал и не сделал, или, «господи боже, представляете», что случилось или не случилось, «ну просто смешно», или «ужасно», или «нечестно», или «скучно».
В алькове нас обычно наполняла уверенность, что здесь и сейчас мы проживаем лучшие дни нашей жизни.
– Ладно, – говорит Вэл, пока мы скидываем рюкзаки и располагаемся на полу. – Если ты решил возродить duh, то я верну «клево».
– Телеграмма-молния, – откликается Алан, – «клево» никогда не выходило из употребления.
– Сам факт, что ты упомянул телеграмму-молнию, лишает тебя права рассуждать, что в ходу, а что нет.
Я жую буррито, уставившись невидящим взглядом в бушующую поодаль толпу школьников и радуясь бессмысленной болтовне Алана и Вэл. Благодаря ей сохраняется иллюзия привычной жизни, и даже если это только иллюзия, она хотя бы отвлекает от «скелета в шкафу»: как наши пути разошлись на вечеринке у Лонгмайров два дня назад, о чем мы с тех пор ни разу не упомянули.
Вэл слегка толкает меня в бок:
– Эй, у тебя все еще отходняк или как?
– Хм… нет.
– Ты как-то отключаешься.
– Извини, – отвечаю я, – печаль уходящего лета, наверное. Да еще наткнулся утром на Тайлера, так что весь день пошел насмарку, даже не начавшись.
– На Тайлера Уокера?
– Мэсси.
– О боже, – говорит Вэл. – Да уж, сурово.
– Дай угадаю, – вступает Алан. – Его потянуло на излюбленную тему? Насчет того, что ты педик, или щелкаешь целки как орешки, или у тебя маленькая сосиска?
– Прямо в точку.
Вэл морщится:
– Ну я вас умоляю.
– Тайлер неисправимый говнюк, – заявляет Алан. И добавляет с полным ртом: – И очень жаль, потому что внешне он весьма миленький.
– Держи карман шире, – ухмыляется Вэл, а ее брат в ответ целует свой бицепс и звучно рыгает.
– Если серьезно, – добавляет он, – попробуйте найти того, кто с таким упорством и безо всякого знания предмета заводил бы разговоры о сексе, как Тайлер Мэсси. Один из самых печальных девственников на свете.
– А Ной тогда, по-твоему, кто? – спрашивает Вэл, кивая на меня. – Радостный девственник?
Алан перестает жевать:
– Где я это уже слышал?
Я разглядываю носки ботинок и раздумываю, краснеют ли ноги от смущения.
– Девятый класс. В подвале у вас дома.
Алана начинает разбирать неудержимый хохот. Вэл удивляется, что смешного, и тогда Алан рассказывает ей о старой заморочке, когда в девятом классе ему выпал особенно неудачный день и все обзывали его особенно злобно, так что он по возвращении домой решил посвятить выходные обращению в традиционную ориентацию.
– Ага, гениальная идея, – говорит Вэл.
Алан стряхивает крошки с рубашки:
– Ну и что, Вэл?
– И что ты сделал?
11
Обыгрывается фамилия героя: oak – дуб (англ.).
12
Duh – саркастическое восклицание, употребляющееся, если кто-либо сказал что-либо глупое, очевидное, само собой разумеющееся.