Мертвая зона
(Повести)

— Вот что, товарищи, — объявил без предисловий капитан. — Завтра к шестнадцати ноль-ноль чтоб были подготовлены номера самодеятельности. Проверять будет сам начальник политотдела подполковник Аверьянов… Гарбуз, споешь…

Длинный, тощий Гарбуз — прямая противоположность своей «круглой» фамилии — вытянул шею, заморгал белесыми ресницами:

— Товарищ капитан, я у жизни николы нэ спивав!..

— Да? Нэ спивав? А в комнате быта, когда стритье-бритье или подворотнички пришиваете, кто каждый день зудит: «Цыганочка — óка, óка, цыганочка черноглаза»?

— Так то ж для сэбэ…

— И для других споешь! Попробуй не спеть!

— Есть, спеть!

— Только когда будешь про цыганочку, не забудь «черноглазу» переделать на «чернооку», а то у тебя черт-те что получается.

— Есть, переделать…

— Кондратенко!

— Я!

— Стишок расскажешь.

— Какой, товарищ капитан?

Юркий, подвижный Кондратенко с готовностью и даже подобострастием наклонился всем корпусом вперед, выпятив грудь и отставив для равновесия зад, наглядно показывая, что весь устремлен к высотам театрального искусства. Гребенюк окинул его одобрительным взглядом, но словесно поощрять не стал, спросил по-деловому:

— А какой ты на Новый год рассказывал?

— «Отрок-ветер по самые плечи…» Этот?

— Вроде этот… Погоди, там дальше, кажется, не того… Ну-ка, давай?

— «Заголил на березке подол», товарищ капитан.

— Вот именно! Эк тебя угораздило! Тьфу! — Гребенюк даже плюнул с досады. — Не мог что-нибудь поприличнее вспомнить! И кто только такую чушь сочиняет?!

— Так то ж Есенин!

— Все равно нехорошо. Неужто ничего серьезнее не знаешь?

— Ну тогда — Тараса Григорьевича Шевченко «Думы мои, думы…»?

— Во! Давай про думы! Тут уж будет без ошибки!.. Шинкарев и Макарушин!

— Я!

— Я!

— Спляшете! «Яблочко» и вальс-чечетку!

— Товарищ капитан, какие мы чечеточники? Мы в жизни никогда ее плясали! Не получится!

— А в клубе с боевыми подругами кто всякие кренделя под рок-н-роллы выделывал? Получалось? И задом, и передом, и руками, и ногами, еще и головой?!

— Так то ж в клубе!..

— И на заставе спляшете! Только без кренделей! Плясать будете, как братья Гусаковы! Ровненько!..

— Товарищ капитан, братья Гусаковы плясали, когда нас еще и на свете не было! Мы их только в кино и видели!

— Разговорчики!.. Кру-у-угом! И шагом марш тренироваться! После боевого расчета сам проверю, как пляшете! И только попробуйте мне не сплясать!

— Есть, сплясать!..

Воронцов молча наблюдал эти мужественные усилия капитана Гребенюка, отдавая должное его воле и целеустремленности, в то же время досадуя на себя, что вовремя не настоял, пусть даже в осложненных условиях службы, подготовить самодеятельность.

Несмотря на не очень тактичное желание Гребенюка «ткнуть носом» своего замполита, Воронцов искренне жалел капитана: бедный Петро Карпович по самой своей натуре не мог не выполнить приказ начальника политотдела. А где ее взять, самодеятельность, когда на заставе Муртомаа никаких концертов в природе не может быть: суток не хватает, чтобы обеспечить нормальную охрану границы. И без мертвой воны участок не какой-нибудь, а побережье Балтийского моря, точнее — Финского залива. Пересечь его на подводном или надводном корабле — раз плюнуть.

Вдоль берега и санатории, и дома отдыха, и рыбацкие поселки и фабрики, еще и судоремонтные мастерские — уйма всякого народа, половина которого или приезжие, отдыхающие, или сезонники. И хоть сейчас зима, все равно может объявиться нарушитель: высадится с подлодки где-нибудь у кромки ледяного припая километров за двадцать и притопает по льду пешочком, а то на лыжах прикатит. Попробуй уследи… Правда, у капитана Гребенюка за долгие годы службы такого, чтобы «не уследил», еще не было. Но чем черт не шутит…

Благодушное отношение к своему начальнику у Воронцова тут же испарилось, как только очередь дошла до него самого. Как раз в это время вошел заместитель по боевой подготовке лейтенант Друзь, доложил о прибытии.

Отправив солдат «тренироваться к концерту», капитан Гребенюк воззрился на своих заместителей. Некоторое время он рассматривал их, видимо прикидывая, чего они стоят.

— Вот что, дорогие товарищи, — сказал он наконец, — сами видите, самодеятельность у нас получается жиденькая. Поэтому вам задача: к утру сочинить пьеску о происках империализма, к шестнадцати ноль-ноль поставить.

Друзь, обветренный, жилистый, загорелый, отлично разбирающийся в системах оружия и всех тонкостях боевой подготовки, но избегавший писать письма даже домой, испуганно глянул на Воронцова, дескать, ты — политработник, тебе и писать.

Алексей подумал, что, видно, пришло время все ставить на свое место. Уж если солдаты будут плохо петь и плясать — полбеды, спрос с них невелик. Ну а если два лейтенанта, окончившие высшие училища, предстанут перед начальником политотдела с доморощенной пьеской «о происках империализма» — позора не оберешься…

— Товарищ капитан, — сказал Воронцов, — пьесы так не пишут. Готовую тоже за сутки не поставишь.

— Та-а-ак! — наливаясь жгучей обидой, протянул Гребенюк. — Значит, лейтенант Друзь — научный человек, лейтенант Воронцов — академик, а капитан Гребенюк за двадцать лет службы до четырех звездочек своим горбом доцарапался и на старости лет не соображает, как пьески пишут? А где я вам готовую возьму? Если бы на фронте, в боевой обстановке приказ получили, написали бы? Оговаривался бы хоть кто-нибудь из вас?

— Никак нет, товарищ капитан, — заверил Гребенюка Друзь. — Мы и сейчас не оговариваемся.

— Значит, вы, лейтенант Друзь, не оговариваетесь?

— Никак нет.

— А что же скажет комиссар? — с душевной болью в голосе, на высоких тонах спросил Гребенюк и, не дожидаясь ответа, закрепился на завоеванном рубеже: — Разговоры в сторону; товарищи офицеры. Чтоб к утру пьеска была написана, к обеду поставлена. Без пьески начальник политотдела с нас взыщет и прав будет! Что ж это за самодеятельность! Один скачет, другой плачет, а третьему и сказать нечего? Это же слезы в натуре, а не концерт!

— Как хотите, товарищ капитан, — упрямо заявил Воронцов, — пьеску писать я не буду. Я — не писатель!..

— Тогда будем разговаривать иначе, — сузив глаза, холодно сказал Гребенюк. — Друзь!

— Слушаю, товарищ капитан.

— За ночь напишешь пьеску, в восемь ноль-ноль покажешь мне.

— Но я…

— Ты понял, что я сказал?

— Есть…

— Свободны, товарищи офицеры… Готовьте людей к боевому расчету. А с вами, лейтенант Воронцов, весь разговор впереди, — переходя на «вы», с горечью в голосе пообещал капитан. — Эх! — добавил он от всей полноты души. — И накачал же господь бог на мою шею помощничков!.. Дежурный!..

В канцелярии как из-под земли возник начальник ПТН старший сержант Таиров.

— Зови сюда прачку Марию Семеновну. Ей стаканчик поднести, так хоть частушки споет.

Это было уже слишком. Чтобы Мария Семеновна пела свои частушки перед начальником политотдела — такого Воронцов не мог допустить.

— Я категорически возражаю, товарищ капитан, — почувствовав в груди холодок, сказал Воронцов. — Если Мария Семеновна будет петь даже без стаканчика, подаю рапорт о переводе на другую заставу.

Гребенюк не сразу нашелся, что ответить, приводя в идеальный порядок письменные принадлежности на столе. Наконец заговорил:

— Вот уж за это спасибо, комиссар!.. Удружи-и-ил!.. — протянул он, явно не находя слов. — Значит, не сработались?.. Ну и катись к едрене фене! Не больно ты тут дел наворотил!

— Дело — одно, товарищ капитан, а частушки Марии Семеновны — другое! Запоет она: «Как была я молода, так была я резва, через хату по канату сама к другу лезла» — так, считайте, нам с вами можно складывать чемоданы и подавать в отставку.

— Да где я тебе другую певицу возьму? Где? — завопил капитан. — Ясно, ее частушки — не опера «Евгений Онегин», но хоть что-то!

— Нет уж, чем такое «что-то», так уж лучше ничего.