Мертвая зона
(Повести)

— Все будет сделано. Не впервой. Скажи лучше, крепко ли вам досталось?

— В самый раз…

Как ни осторожно несли к машине Сергеева, а потом Николая, раскачивание и даже незначительная тряска отдавались резкой болью во всем теле.

«Опять металлолома нахватал, да еще не один, вместе с Колькой», — раздумывал Сергеев. Удовлетворение было неполным: где-то еще оставался на свободе Гайворонский. «Если капитан Мещеряков знает, где, почему не задерживает?»

На хуторе в кузов машины постелили соломы и сена, заехали к рыбацкому стану, бережно подняли в машину Евдокию Гриценко и Василия Митрофановича Колотова. Немало удивила Сергеева реакция на все происшедшее Евдокии Ивановны. Узнав, что ее сожитель — Федор Коршунов, он же Кузьма Саломаха — в перестрелке убит, она сначала вздохнула с облегчением, пробормотав: «Получил-таки свое, душегуб проклятый, прости, господи, меня, грешную…», потом тут же стала причитать в голос, хлюпая носом, размазывая слезы:

— Ой да Феденька, непутевый ты мо-ой!.. Как ни просила тебя, не образумилсии-и-и-и! Думала, поживем как люди, не пришло-о-ось!.. Сложил свою буйную головушку, гад паршиво-о-о-ой, ирод окаянно-о-ой!..

— Цыц, баба! — прикрикнул на нее Колотов. — По ком плачешь? Он тебя ножом, а ты — «Феденька»?!

— Кстати, не Феденька, а Кузьма, еще и «дядя Володя», — счел нужным внести свои коррективы и Фалинов, за что тут же получил яростный отпор:

— А ты не встревай не в свое дело, когда не просят! Видишь, у людей горе! Кто бы только знал, чего я с ним натерпелась!

— А уж это, дорогая Евдокия Ивановна, не только я «встревать» буду, — жестко сказал Фалинов, — время-то военное, отвечать придется по всей строгости закона. Кто с передовой не уходит, раненых на себе таскает, а кто дезертиров в подпольях прячет!..

Евдокия испуганно замолчала. Ладно, что весь разговор не слышала старшая Гриценко: Зинаида Ивановна осталась в Новониколаевском: без присмотра оказалось хоть и небольшое, но все-таки хозяйство младшей сестры.

Полуторка с четырьмя ранеными — «лазарет на колесах», как мысленно определил Сергеев, в сопровождении Фалинова и Коломойцевой двинулась в сторону Ленинска. Утомленные событиями последних суток, все молчали, зато Кольку Рындина как прорвало.

— Глеб Андреевич, а Глеб Андреевич! — в который раз пытался он вызвать Сергеева на разговор. — А ведь мы с вами живы, жалко вот только — Машу ранило… Когда в машину садились, ее осколком в руку хватило. Может, и кость задета?..

— Что ж ты раньше-то не сказал?

— А когда «раньше-то»? Про «дядю Володю» да про Борова все думал. А «дядя Володя»-то, и Хрыч, и Боров — тю-тю!.. — снова начал свое Николай.

— Ну так если «тю-тю», почему озираешься, как заяц? — спросил Сергеев, превозмогая боль, чувствуя, как липкая испарина покрывает все тело.

— Так ведь наверняка у них кто-то остался… Хрящ на свободе, передаст дружкам… А все равно, главный-то загнулся? Сколько бы еще наших загубил? А, Глеб Андреевич?!

Колька себя уже не причислял к соратникам Саломахи, что отметил про себя Сергеев.

— Глеб Андреевич… — снова начал было свое Николай.

— Да замолчишь ты наконец! — не выдержал Сергеев. — Ясно, хорошо, что такую кодлу разогнали. Скажи спасибо вон лейтенанту, что Саломаху одной очередью снял.

— Тоже ведь, наверное, в рубашке родился, — отозвался Фалинов. — Когда он бросил гранаты и очередью из автомата впереди себя полоснул, до сих пор удивляюсь, как не задело.

— Саперам скажи незамедлительно, — заметил Сергеев. — Не дай бог, мальчишки в землянку полезут! Место они знают.

— Доложу руководству, чтобы сразу отправили специалистов, подрывников…

Машина, переваливаясь на ухабах, медленно продвигалась вперед, а сейчас это было главное…

Сергеев подумал, что Павел Петрович Комов должен быть еще в госпитале, надеясь отыскать его с помощью медсестер. Беспокоило известие Николая о Маше. Что с нею?.. Не первый раз он ехал в Ленинск. Сейчас этот, в сущности, небольшой городок стал единим огромным госпиталем, переполненным к тому же гражданскими эвакуированными…

Глава 21

ПАРОЛЬ — «СТАЛИНГРАД»

Остановились возле бывшей шкоды, где разместился госпиталь, Сергеева и его группу приняли там же, где он лежал прошлый раз. Об этом попросил Фалинов водителя, в надежде встретиться с все еще остававшимся в госпитале Комовым.

Когда откинули борт машины, неожиданно перед Сергеевым и Николаем появилось лицо бледной, похудевшей и встревоженной Маши Гринько. Хоть и у самой загипсована рука и на перевязи, но, наверное, не первый раз она выскакивала на крыльцо, встречая подъезжавшие машины. Увидев тех, кого, видимо, и ожидала, вскрикнула:

— Коля! Глеб Андреевич! Наконец-то! Живы!.. Я как чувствовала, что вас сюда должны привезти, каждую машину встречаю! Куда ранены? Тяжело? Как чувствуете себя?

— Ты-то как? Кость не перебило? — спросил Николай. Маша помотала головой, настойчиво повторила:

— Почему о себе не говоришь?

Николай, бравируя, вытянул руку с оттопыренным большим пальцем, сделав усилие, сказал:

— Во!..

— Нашел время шутить! Если бы ты знал, что я тут передумала! Все вспомнила: и Хрыча, и Борова, и твоего «дядю Володю» — я же поняла, что поехали его брать, — и кучу денег, над которыми пришлось трястись от страха…

Неожиданно слезы хлынули у Маши из глаз.

— Ну чего ты! Ну перестань! Я же тебя подвеселить!..

— Подвеселил!.. В гроб краше кладут!.. Пойду узнаю, в какую палату вас определят, хоть помогу обработать да перевязать…

— С одной-то рабочей рукой?

— И с одной можно… Скажу еще Павлу Петровичу!..

— Только не очень его путай, — попросил Сергеев.

— Все самое страшное он уже видел, — ответила Маша, и тут она, конечно, была права.

Определили их в одну палату, а когда вымыли и хирурги наконец-то закончили выковыривать из ног одного и другого осколки гранат — Сергеев и сейчас слышал этот звонкий стук, когда они один за другим падали в эмалированный тазик, — а потом заштопали ранения, наступила такая слабость, что Сергеев не мог больше пошевелиться и провалился в забытье, полностью отключившись от действительности. К вечеру того же дня пришел в себя от бьющего в глаза низкого осеннего солнца, услышал, как кто-то громким шепотом назвал его фамилию. Открыв глаза, увидел возле койки пятилетнюю девчушку в белой косынке медсестры.

«Женя Комова, Птаха».

— Сер-ге-ев… Рын-дин… — по слогам прочитала Женя табличку на спинке койки, потом высоко, по-журавлиному поднимая ноги, вышла на цыпочках из палаты и, не прикрывая за собой дверь, громко позвала:

— Папа!.. Они здесь!..

В палату заглянул вроде знакомый и вроде не знакомый человек в больничной пижаме, из-под которой в открытом вороте видна была забинтованная грудь.

— Павел Петрович, ты, что ли? — спросил Сергеев. — И не узнал бы, если бы не твоя Птаха…

— Да вот, разведка доложила… Маша Гринько сказала, что вас привезли, мы и заявились… Фалинов, пока тебя оперировали, рассказал о вашем задании, сейчас ушел звонить на оперпункт левого берега: может быть, у кого-нибудь узнает, какие там дела, в районе Лукового оврага, нет ли вестей о твоей Вере?

— Фалинов-то вернется? — с тревогой спросил Сергеев. То, что происходило сейчас в районе Лукового оврага, была для него главным…

— Должен вернуться, — ответил Комов, и Сергеев понял, что Павел Петрович вовсе не уверен в своих предположениях. Обоим был известен приказ по управлению: при любом задании вне города как можно скорее возвращаться в Сталинград.

Он не стал спрашивать у Комова, что произошло за последние сутки: еще была свежа в памяти встреча с майором Джегурдой у переправы, его информация о положении на передовой, но Комов заговорил сам:

— Давно ли мы с тобой были в Серафимовиче? А сейчас там бесчинствуют фашисты, расправляются с оставшимися жителями. «За плохое отношение к германским войскам — расстрел». «Кто не пройдет перепись — расстрел!» Немцы трубят по радио и в своих газетах, что Сталинград пал. В захваченных районах города расстреливают и вешают райкомовских работников, членов партии, рабочих, отказывающихся выполнять их задания. Вовсю распоясалась немецкая комендатура — на углу Чапаевской и Ладожской улиц, в бывшем Доме Советов… Работают у них военный и административный отделы, «военный суд». Этот «суд» как раз и бесчинствует, развел террор, вершит казни над мирными жителями, женщинами и детьми, остававшимися еще в городе, выгоняет из подвалов и землянок, отбирает одежду и все съестное. Германская комендатура объявила, что все достояние советского народа — заводы, фабрики, земля — переходит в полную собственность германской армии. Комендант издал специальный приказ на немецком и русском языке. «Немецкая армия пришла освободить жителей приволжских областей от большевистского ига. Требуем от всех, кому известно местонахождение русских мин, указать саперам эти места». Но не очень-то надеются, что кто-то пойдет на сотрудничество. Тот же комендант выступил перед германским гарнизоном с заявлением: «Сталинград официально передается вам для открытого грабежа за удивительное и беспримерное сопротивление города и его жителей немецким властям».