OUTSIDE

Тюрьма поначалу не сказать, чтобы его прямо-таки шокировала, показавшись чем-то даже знакомым. Ведь как всякое замкнутое пространство стимулирует попавшего туда искать впечатления за границами привычного спектра, ибо поблёкшие надолго, а часто и вовсе навсегда, краски требуется чем-нибудь, да освежить. Путей и способов довольно – от воинственного мужеложства до приобщения кодексу неписаных правил, быть может, и созданных лишь затем, чтобы было, над чем поломать голову, но, так или иначе, отмеченный природной смекалкой там уж точно не пропадёт. Дима, впрочем, оказался явно не из таких. Узколобый, до наивной прямоты добрый работяга в духе жизнерадостных позитивистов позапрошлого века, разве что без налёта разрывающей аорту поэзии и остальной едва ли применимой в хозяйстве умелого ремесленника метафизической дряни, столь успешно развращающей иные нетвёрдые на основы умы. Нормальный парень с нормального района, хорошей провинциальной закалки инструмент построения надёжного крепкого общества. Без «Б», спокойный уравновешенный травоядный, вполне, тем не менее, умеющий за себя постоять и отродясь не искавший опасностей или ещё каких приключений, благо ему ни к чему было доказывать себе, что он не трус. «Ты ж, млять, не Печорин», – подвыпив, говорила ему в детстве мать, и, в общем-то, была права – какой там, к чёрту, Печорин.

Да и попал-то он в одиночку – редкая привилегия в СИЗО, обычно доступная лишь маньякам и стукачам, но в его случае сделано было исключение, поскольку требовалось свести к минимуму любые контакты с поднаторевшим в уголовном законодательстве контингентом. Один дельный совет – и подготовка материалов дела могла запросто растянуться на долгие месяцы, что, по понятным причинам, не входило в планы молодого амбициозного следователя. Нельзя сказать, чтобы ему было прямо-таки лень, но уж больно очевидной оказывалась суть произошедшего, а потому и лишнего времени тратить на детали не хотелось. Которые, по совести говоря, не содержали в себе ни дьявола, ни даже мелкого шкодливого чертёнка – обычная бытовуха районного масштаба, от коих ломятся шкафы любого участкового уполномоченного, вынужденного удерживать беспокойный люд от сползания в окончательное скотство.

Таким образом, времени у Димы оказалось слишком много – и без малейшей возможности чем-нибудь себя занять. Невнятные попытки спорта быстро прогрессировали до интенсивной утренней зарядки, а после и вовсе свелись к одной лишь мастурбации, отвращение к литературе привилось ещё в детстве, телевизор отсутствовал, информация снаружи не поступала, и сделалось до остервенения скучно. Именно тогда он с удивлением обнаружил, что нет ничего страшнее предсказуемости. Трагедия ничто в сравнении с отсутствием интриги, генерирующей тоску со скоростью, много превосходящей возможности психики по адаптации к новым условиям. Но если вокруг пустота, значит, нужно искать внутри, и, удобно разместившись на верхней полке – для удобства восприятия Дима представил себя единственным пассажиром дешёвого купе, коротая, лёжа без движения, ставшие ненужными часы, он погрузился в воспоминания, начиная с того момента, когда на горизонте появилась она – та самая интрига с традиционно женским именем. С неё проснулось и разрослось это новое чувство, узнав её, перестало хватать ему подручного времени и, особенно, пространства, на ней споткнулась его доселе неприхотливая жизненная платформа. Что ж, наверное, она того стоила, но идеализирование кого-либо весьма чревато. Будь то герой рейтингового сериала, лично Спаситель или соседка по лестничной клетке. Последнюю звали Милой – приятное слуху сокращение от грубого имени Людмила, неизменно вызывавшем в Диме богатый ассоциативный ряд из домохозяйки с тучным обвислым задом, небритыми подмышками и характерным запахом изо рта. Такой некогда была их общая семейная Немезида – агрессивная, крикливая баба, вечно чем-то недовольная и готовая скандалить буквально часами, покуда не хрипли от истошного крика все жильцы их милой коммунальной идиллии. Люда побеждала во всяком споре так же неизменно, как нетривиальны были её доводы в пользу собственной правоты, выливавшиеся в один решающий аргумент: «Я одинокая несчастная женщина, которой не дают, – здесь бы и замолчать, открыв соседям первопричину застойной ненависти и получив если не желаемое, то хотя бы сочувствие, но гордость, чрезвычайно глубоко уязвлённая перспективой столь откровенно попрать оберегаемое для мифического единственного целомудрие, тут же прибавляла, – хотя бы умереть спокойно». Следуя нерушимому закону жизненной иронии, принцем, открывшим заветные врата, оказался ненавистный ей старший сын Крольчихи, как окрестила она Димину маму за нездоровую в условиях тридцати квадратных метров страсть к деторождению, который один способен был противостоять её воплям, банально не опускаясь до перепалки. Более того – Дмитрий, прозванный ею за высокий, в отличие от улыбавшегося с фотографии папули-сморчка, рост самозванцем, однажды вообще зарёкся разговаривать с бесноватой фурией и успешно держал сей обет до четырнадцати лет, когда, рано оформившийся в мужчину и повзрослевший, решил хлебнуть пивка в компании старшеклассников. Окосев буквально с одной бутылки, он покинул место возлияния, движимый, вопреки миролюбивой до тех пор философии, благородным желанием избавить мир от одного из наиболее отвратительных его проявлений. Знакомый отечественный каприз в духе известной сентенции «Зачем живёт такой человек», хитрой казуистической уловкой открывающий путь к безусловному злодеянию под маской спасательной операции. История страны знала успешные примеры эволюционирования данного порыва до уничтожения целиком некоторых прослоек веками сложившегося общества, но какой уважающий себя индивид опустится до уроков истории?

Ударом ноги выбив, а точнее, открыв – оказалась незаперта, дверь, вершитель правосудия зашёл в спальню, она же гостиная, кабинет, холл, гардероб, каминная и столовая, чтобы традиционно без слов поучить бесноватую скандалистку домостроевскому уму-разуму. Однако вместо орущей мегеры увидел там безнадёжно заплаканную, несчастную женщину, глядевшую на него испуганным молящим взглядом. Дима был не злой; не добрый, ибо доброта за ради надуманного благополучия подчас творит такие мерзости, что ужаснётся и серийный убийца, но попросту неспособный на искреннюю злость, чуждый ненависти, то есть по нынешним временам – бесхребетный. Потому как сломать подлюге челюсть так и не смог, но, сев с ней рядом на краешек дивана, положил её голову себе на плечо и молча гладил измученные бесчисленными завивками волосы, покуда хмель, свет уличного фонаря и перешедшие в уютные всхлипывания рыдания не составили прелюдию к тому, чего так горячо, хотя и тайно, желала назначенная в жертвы пьяного разбирательства. Она знала, что некрасива, а может быть, даже уродлива, а потому включила неизвестно на какие сбережения купленный видеомагнитофон, и на голубом мерцающем экране советского телевизора «Рекорд» замелькали перед её мужчиной сцены из красивой заокеанской жизни, по окончании необременительной прелюдии завершившиеся актом вдохновляющей плотской любви.

Кавалер был застенчив до невозможного, порывался уйти, но неожиданно умелые руки, довольные случаю применить накопленный за годы одиночества теоретический багаж, не дали ему покинуть место действия, ненадолго соединив под грязноватыми застиранными простынями две брошенные, доселе никому не нужные судьбы. Запах, антураж и особенно эта дряхлая тряпка, стёганная как-то по особенному, как делала, кажется, его деревенская прабабка, менее всего располагали к торжеству Аполлона, но священнодействия целиком ушедшей под одеяло Люды, воодушевляющие стоны героев киноленты и пьяная нега помогли ему одолеть жалкие страхи. Подростковое стеснение отступило, он понял вдруг, что отчаянно нужен – на короткий миг наполненного безнадёжностью момента, но всё-таки необходим другому, подобному ему существу, и это новое открытие, будто заслонив всё убожество, открыло дорогу к запретному удовольствию. Которое, естественно, оказалось весьма посредственным, но захмелевшему, убаюканному заботой и вниманием юноше и этого было много, так что ещё полночи он любовался её непривычно миролюбивым, без складок яростной гримасы, лицом, впервые дав его обладательнице возможность почувствовать себя женщиной – мгновение, за которое та долго ещё была ему благодарна.