OUTSIDE

Данный знак препинания был необходим Диме в первую очередь для того, чтобы вознести на недоступный пьедестал Милу. Он подозревал, и повелительница его грёз своим поведением не спешила разуверить в этом, что имеет дело с посредственной, чуть миловидной бабёнкой на шее у сердобольной бабушки, чей горизонт упирался в московскую двушку, машину и дачу. То есть на всё ту же искомую шею, пригодную для комфортного сидения, разве что потолще, погуще и побогаче. Такого рода открытие могло окончательно выбить почву у него из-под ног, ведь кроме Милы, по сути, ничего больше на этом свете не дарило надежду. И не держало; незаметно подкрадывалась следующая мысль, но тут он вспоминал о матери и опасная идея рассеивалась.

Мать. «Пока она хотя бы в мыслях моих жива, я в бога не смогу поверить», – как-то, по случаю, искренне поделился он со знакомым священником, которому отделывал вагонкой балкон. Батюшка, по-видимому, был и вправду из нестяжателей, потому как материал использовал самый дешёвый и еле закончил дорогостоящий ремонт, но и тот ужаснулся греховности мысли, посоветовав травить эдакую крамолу всеми доступными средствами.

– Неужели так уж всё беспросветно, – казалось, по-настоящему испуганный, спросил он Диму за чаем, аккуратно заглядывая в глаза.

– Да нет. Просто я был нежеланным ребёнком. Потянувшим за собой кучу проблем: ранний брак, нелюбимого остолопа-мужа, жадную ехидную родню, коммуналку, безденежье, безнадёгу, истерзанную в сражениях с бытовухой молодость…

– Ты хотел сказать – упущенную, – как можно более деликатно, вкрадчивым голосом поправил зачем-то отец Игнатий, в миру Альберт Иннокентьевич – тут впору ради одного только имени духовный сан принять.

– Нет, именно так. Своё-то она урвать всегда успевала. Знаете, этот типичный конфликт с матерью, я так много о нём в своё время читал и понял, что у меня лично никакого конфликта нет. Мне не хочется ей что-либо доказывать, я не стремлюсь её поразить… Я просто хочу дождаться, когда она умрёт. Сдохнет. И мир, поверьте, станет намного лучше.

– Нельзя так о том, кто дал тебе жизнь.

– Она не давала мне жизнь, она не успела сделать аборт.

– И всё же она тебя воспитала, не отказалась.

– Репутация. Подруги, знакомые. Меня спасло общественное мнение. Не будь его, то есть, пройди беременность каким-то образом незамеченная, гнить мне в детском доме. В лучшем случае – могла бы и в лесу забыть, как в одной сказке. Ведь есть же такая сказка? – с отчаянной надеждой в голосе, будто от этого зависело для него всё, спросил Дима, подавшись от возбуждения вперёд.

– Да, не сомневаюсь, есть, конечно, – промямлил в ответ священник, – только, думаю, не такая жестокая. Впрочем, – видя, как собеседник чуть не разрыдался, поспешил согласиться он, – точно, я вспомнил. Но там всё хорошо закончилось… по-моему.

– Верно, – кивнул Дима, – они там снова все друг друга полюбили и жили счастливо. То есть – и не переставали любить, от голода была вся затея. А вот у меня вышло по-другому. Ребёнку, я тоже об этом читал специальную литературу, нужно признание, мотив – чтобы учиться, стараться познавать. Сам по себе он не осознаёт ещё необходимости развиваться.

– И у тебя этого мотива не оказалось, – к счастью, нетривиально начавшийся, к слову – вовсе и ненужный разговор, переходил на знакомые рельсы, где Альберт чувствовал себя уверенно. Появилась возможность «замылить» тему, и опытный наставник поспешил ею воспользоваться, ибо бороться с такой озлобленностью – жизнь научила его смотреть в глаза и самой горькой правде, совершенно бессмысленно в силу уже того, что бесполезно.

– Именно. Так и вышел неуч-остолоп.

– А делал успехи?

– Ещё какие. В шахматной школе поначалу был среди первых, но, когда родители не пришли на соревнования, бросил, а медаль по дороге выкинул. Мне почему-то было стыдно им признаться, что я победил. Вроде как – поставил в неудобное положение, ведь там оказалось много знакомых, а я её подвёл, выставив бессердечной кукушкой. В пионерлагере получил на многоборье за первое место десяток «Мишек на севере» – ни одну не тронул, всё её ждал. В итоге их украл и сожрал сосед по палате – в восемь лет я избил его так, что вожатым пришлось отписываться перед директором, а тот вызвал на беседу районного инспектора по делам несовершеннолетних. Дядька попался добрый, понимающий, он и уговорил родителей этого жирного урода не устраивать скандал. Впрочем, я всё понимаю, она же женщина. А с женщиной – кто виноват, если ты её страстно любишь, она-то тебя взаимностью радовать не обязана. Вот только моя оказалась ещё и матерью.

– Я вынужден задать ужасный, человеконенавистнический вопрос…

– Убить её хотел, да, – криво усмехнулся Дима, не дав ему договорить. – Не из мести, но во имя одной лишь справедливости. Разве это не естественно, чтобы кто-то недостойный, порочный, до невероятности озлобленный получил по заслугам?

– Может, просто слабый.

– А вы проницательны, отче. Не знаю только, разрешается ли вас так называть. Слабый, да. Ну так и не лезь в сильные, знай своё место. И свои обязанности. И предохраняйся, сволочь, если не готова любить кого-то, кроме себя.

– Надо полагать, это у тебя, в некотором роде, характерообразующая эмоция.

– Не сказал бы. Точнее, не хотел бы, чтобы жалкая обида затравленного ребёнка формировала меня целиком. Противно сознавать, что мысли твои упираются в такое убожество. Понимаете, я даже мечтать вынужден учиться. Спустя много лет, уже взрослый, но до сих пор я не умел. И вот читаю – всё больше о приключениях бесстрашных героев да всяких там покорителях Аляски с Гекльберри Финнами. Чтобы хоть как-то – не пробудить, но оторвать воображение от этой проклятой чёрной дыры, которая с действительно непреодолимой силой тянет. И тянет. И когда же это только кончится, – опустив взгляд, едва слышно, а под конец вовсе шёпотом закончил Дима.

– Тяжёлая выпала тебе доля, – не зная, что сказать, изрёк привычную формулу сочувствия отец Игнатий. – Ты приходи ко мне ещё, обязательно.

– А как же. На пару заходов ещё работы точно хватит. Лак нужно в два слоя, ламинат, плинтуса опять же.

– Я не об этом.

– Да я понял, – вежливо, но решительно прервал его мастер, и дипломированный божий наставник вдруг понял, что видит перед собой глубоко несчастного человека.

В остальном, то есть за исключением того, как всё оказывалось паршиво и бесперспективно, до последнего момента Диме было в этой жизни очень даже хорошо. Тихие, принудительно тоскливые вечера за пивом в мечтах о той, что штудировала сайты знакомств за стенкой. После хорошего заказа он покупал в соседнем магазине сразу ящик калужского чешского, несколько куриц гриль, любимую выпечку и десяток баснословно вкусных шоколадок. Раскладывал всю эту феерию на журнальном столике перед телевизором – да не просто ящиком, а полутораметровой плазмой, купленной по дешёвке у одного богача, решившего заменить в доме всю бытовую и прочую технику, и нажимал на пульт. Последнее действие он сопровождал чем-то вроде молитвы, призванной поблагодарить провидение. Но не за хлеб насущный – на это он мог заработать и сам, а за неполных сто кабельных каналов, включая два эротических и два всецело порнографических, и то странное стечение обстоятельств, позволявшее обычному работяге иметь всё это на постоянной основе и в хорошем, частично уже HD, качестве. Сериалы, шоу и телепрограммы можно было смотреть бесконечно, в редкие часы ночного полузатишья, когда пускались нещадно повторы, выслеживая интересное в сети. Эта крайняя степень блаженства – когда можно не вставать с дивана хоть сутками, давно поглотила бы его целиком, но мысли о любимой, если он когда-нибудь вообще любил, то и дело выбрасывая на поверхность, не давали сомкнуться над ним пучине благостной рутины.

Все профайлы Милы он хорошо знал и с каждым состоял на связи, хотя и в разном качестве. Далеко не к чести возлюбленной стоило отменить, что ей не хватило сообразительности распознать фальшь, и все три его образа успешно соперничали друг с другом за право увести её в счастливое будущее. Он знал о нехитрых претензиях на угол в столице под аккомпанемент из дачи с машиной и, наверное, даже мог бы со временем реализовать эту мечту, но… ему не о чем тогда стало бы больше мечтать. Ведь всё другое в его существовании было идеально, не исключая и хорошо оплачиваемую работу вне графика, позволявшую вкалывать неделю-другую, а потом столько же времени отдыхать, навёрстывая упущенное. Больше всего Диму возбуждал именно момент возвращения «с калыма», когда, трепетно перебирая кнопки пульта, намечался план погружения обратно в эйфорию виртуальной реальности. Потому как работал он взахлёб, не поднимая головы, чтобы как можно скорее закончить, что, кстати, и снискало ему репутацию надёжного, исполнительного и, что особенно ценно в данной сфере, непьющего трудяги.