Страница 23 из 27
Тяга к насилию есть нормальное желание самца, и бешеная гонка за денежными знаками или властью, позволяющая мужчине брать и владеть желаемым, есть отчасти отражение этого доисторического зова с поправкой на суровые реалии вездесущего гуманизма, но Иван не хотел, не мог принять этого навязанного временем компромисса: золотая середина редко соблазняет способные увлекаться личности. Он не жаждал удовлетворения, ему нужен был восторг, когда сжатый в руках автомат Калашникова несёт в себе правду, справедливость и глубочайшую истину, поливая свинцом всё вокруг: такие милые сновидения посещали его иногда, и ярчайшие эротические образы блекли перед этим торжеством абсолютной свободы. Впрочем, пока что он успокаивал себя тем, что стрелял и вешал исключительно мысленно, не сомневаясь, что на практике не смог бы переступить через себя и на деле совершить то, что так просто и изящно удавалось ему в теории. Боль и кровь были для него притягательны, но не более как образ, а потому эти фантазии не волновали его совесть, которая разумно полагала, что лучше убить тысячи в воображении, чем причинить самую незначительную боль в реальности.
Он часто размышлял об этом с самим собой, но по понятным причинам боялся поделиться этим с кем бы то ни было, включая и новых товарищей по оружию, предпочитая обращаться к историческим аналогиям, которые, впрочем, не спешили до конца раскрывать природу его странной зависимости. Вознеси его судьба или просто нелепость на вершину власти, он, может, и реализовал бы свою жажду самоутверждения на крови, но непременно ограничиваясь росчерком пера на внушительном списке приговорённых, или устным, неизменно спокойным и исполненным достоинства начальственным указанием, но уж точно избежал бы соблазна лицезреть процедуру в действии, подобно некогда Есенину, находившему вдохновение в присутствии на расстрелах. Что есть в таком случае мораль, и можно ли судить человека за жажду преступления, нереализованную единственно по причине невозможности исполнения или неотвратимости наказания, были вопросы, изрядно занимавшие его последние годы, и возможность получить на них ответ, хотя бы и с риском для жизни, была одной из причин, по которым он связался с Михаилом, чьему спокойствию и отсутствию каких-либо даже отдалённых признаков совести временами очень завидовал.
– Кстати, откровенность за откровенность, – продолжил Иван, – скажи, откуда у тебя такая уверенность, что всё получится?
– Достаточно просто. В принципе, получиться может что угодно, если подойти к процессу основательно. В условиях ойкумены мы ограничены лишь законами природы и физики, а непосредственно антропогенный фактор теоретически подвержен любой эволюции. История знала прецеденты, когда человек подвергался самому противоречивому воздействию, вплоть до осознанного добровольного самоубийства. В этом смысле наиболее характерен мною особенно любимый пример ранних христиан. Общество Римской Империи того времени было практически идентично современному, обладая всеми его признаками:
– материалистический взгляд на природу бытия, жизнь и смерть. Культ языческих богов у римлян стал не более чем набором традиций, и веры здесь было даже меньше, чем в молебнах нынешней РПЦ;
– многочисленные прецеденты каких угодно сект, увлечений, мессий и так далее, последовательно дискредитировавших себя;
– слабость институтов государственной власти на фоне сильной, всё ещё способной даже к внешней агрессии армии.
Более всего удивительно, как всё не рухнуло от внутренних неурядиц задолго до Алариха;
– бюрократия, коррупция, местничество и кумовство, пронизавшие все уровни госаппарата;
– совершенное отсутствие социальных лифтов. Раб останется рабом, землевладелец будет процветать всегда и потомственно, ремесленник или купец никогда не будет принят в число аристократии;
– общая апатия общества, основанная на относительном довольстве имеющимся и боязни решительных перемен, вроде демонтажа откровенно устаревшей рабовладельческой системы или иных реформ;
– глобализация в границах Средиземноморья, на тот момент всего цивилизованного мира: единые законы, стандарты ведения бизнеса, мораль и приоритеты;
– отсутствие сколько-нибудь очевидного выхода из сложившейся ситуации.
И в этих условиях появляется малочисленная нищая секта, которая меньше чем за столетие превращается в массовую религию Империи, а позже возводится в ранг официального вероисповедания. Это пример молниеносного воздействия мысли на человеческое сознание, независимо и даже вопреки многочисленным объективным факторам. Знаменательно, что христианство пронизало всё общество, и низший слой, в отличие от известного социального эксперимента в нашей стране, то есть рабы и беднейшие крестьяне приобщались к нему с некоторым относительно остальных запаздыванием, то есть революционность учения была, прежде всего, воспринята наиболее обеспеченной, праздной, то есть думающей, а лучше сказать – более других способной к размышлению и анализу прослойкой. Прецедент в таких масштабах уникальный, но лишь в связи с редким сочетанием требуемых условий, так как основной параметр идентичности с современностью – глобализация и соответствующая ей общность почти абсолютно чистого информационного поля – характерна именно для этого государства в данную эпоху. Многомиллионная сытая золотая посредственность легла под новое учение дюжины безграмотных рыбарей по единственной причине – потому что они этого по-настоящему захотели, а точнее – искренне поверили, что так должно быть. Дальнейшее уже было неважно, концентрированная энергия даже одного имеет силу вируса, мгновенно распространяющегося в поражённом сознании. С какой точки зрения – материальной или агностической – ни посмотри на распространение новой веры, с последовавшей решительной победой не поспоришь. Уже завоёванные римляне через неё же ассимилировали в себя все без исключения германские племена, создав на части территории развалившегося государства этнокультурное единство покрепче говоривших на общем языке бывших сограждан: европеец стал наравне с мусульманином наднациональной единицей, носителем общей идеи принадлежности к новой цивилизации.
– Смотрю, не под стол ли ты свой виски сливаешь втихаря, – демонстративно наклонился Иван, – или, сдаётся мне, где-то на бумаге у тебя это записано. Впрочем, не лезу, не переживай. Тебя не смущает, что, совершенно исключая божественную природу христианства, ты, тем не менее, косвенно доказываешь именно это? Ни один, как ты говоришь, вирус, ни до, ни после не распространялся столь успешно.
– Одно другому не мешает. Вера – одно из наиболее ярких проявлений концентрированной энергии, но есть и намного мощнее по силе воздействия: частично уже опробованные на человечестве, частью ещё нет. Я предлагаю начать с апробированных препаратов, а затем дать волю некоторому эксперименту вплоть до контролируемого падения.
– А что если у нас самих не хватит этой веры, трудновато будет заставить остальных?
– Не скажи, у нас и лично у тебя её уже достаточно. Ты ошибаешься, если думаешь, что способность к частичному анализу гарантирует кого-либо от поражения идеей. В главном ты всё равно продолжаешь верить, даже если внешне мотивы кажутся самыми приземлёнными. Поверь, мы ещё доберёмся до той стадии, за которой твоё понимание заканчивается, и ты сильно удивишься, осознав, как поверхностно смотрел ранее на то, что окажется очень глубоко. Несмотря на всё наше желание и кажущуюся объективность мы не контролируем в реальности абсолютно ничего, подчиняясь заложенным в нас инстинктам, навеянным воспитанием опасениям и привитым образованием приоритетам. И если за всю жизнь тебя ненадолго коснулся однажды хотя бы неясный проблеск чего-то ещё, то, считай, появился на свет не зря. Понимаю, что всё это отдает необременительной болтовней, да она таковой и является, но я лишь хочу избавить тебя от разочарования поспешных выводов.
– Не хочешь же ты меня уверить, что наш тогдашний разговор и всё, что за ним последовало, было чуть ли не предначертано?