Страница 20 из 27
Привитая двумя годами работы административная смекалка, однако, не подвела его и здесь, поскольку происхождение распечатанной копии установить в отличие от присланной по e-mail гораздо сложнее. Кто знает, быть может, имел место тот редкий случай, когда должность и человек были предназначены друг другу самой судьбой. Любуясь декольте исполнительной сотрудницы, пока та отправляла на принтер желанный документ, он в очередной раз подумал, как часто имя женщины отражает её сущность. К примеру, Татьяна со времён Пушкина, как правило, серьёзная, лишь в самой ранней юности ветреная барышня, не слишком, впрочем, удачливая в любви, но зато и последовательно несгибаемая, ради достижения гармонии семейного счастья не брезгующая подчас и некоторой жертвенностью, если объект таковой представляется ей достойным. Даже и вступив в угоду обстоятельствам в брак по расчёту, она, подобно одноимённой героине поэта, станет верной женой и ласковой подругой, но та единственная, а она не разменивается на несколько сильных увлечений, любовь не покинет это сердце до самого, может, быть конца. Её стихия – страдание. Лишения и жестокие компромиссы раскрывают одухотворённость этой натуры, в тихом же недолгом счастье с любимым она обыденна до пошлости, что закономерно и делает радость взаимной привязанности непродолжительной: порывистая, жадно манящая её страсть отчего-то неизменно засыпает рядом с мужчиной, которого определила она в спутники жизни, и та, что ещё вчера поражала контрастом решительной смелости и нежной женственности, вдруг превращается в унылую податливую куклу, чуть лениво поглядывающую вперёд на расстилающуюся перед ней прямую нехитрую дорогу.
– Ещё что-нибудь нужно? – стянутая в приятную ложбинку грудь вдруг оказалась почти у самых глаз, и, превозмогая здоровое мужское желание честно и прямо, несмотря на обстоятельства, ответить на двусмысленный вопрос, Михаил отрицательно покачал головой, вздохнул, заставив девушку невольно усмехнуться такой хотя и молчаливой, но всё же откровенности, и, развернувшись, отправился докладывать представителю Её Величества о проделанной нелёгкой работе. С фотографии в паспорте на него взирала некогда красивая истая нормандка, родившаяся в таинственном месте под названием Ternopol, и хотя это открытие и не добавило сколько-нибудь радости, головоломка, по крайней, мере разрешилась. Мудрая супруга не оставила и следа от девичьей фамилии, так что редкий европеец смог бы теперь связать имя Olessya с какой-нибудь Маслюк или Дыбенко, и лишь предательски неистребимый след родного города выдавал, откуда на её милой головке взялись по-скандинавски светлые, благо копия оказалась цветная, длинные волосы.
Провинциальное честолюбие, как правило, не знает границ, тем более когда её обладательнице ради достижения непременно высокого положения в обществе нужно лишь регулярно капать на мозг несчастному супругу, имевшему однажды неосторожность, прельстившись южнославянской красотой, связать себя с нею навеки. Отсчитывая часы по ежедневным мыльным операм, так приятно укорять мужа в отсутствии целеустремленности, эгоистичности по отношению к взрослеющим детям и лично горячо любимой жене, вынужденной довольствоваться семейным автомобилем вместо более подходящего её неземной красоте персонального седана. Потомок викингов, одумавшись, кто знает, может давно и утопил бы благоверную в каком-нибудь живописном озере, но целых три плода нежной любви примирили его с горькой действительностью, и перевод в Россию стал для него очевидно величайшим событием, призванным, сбросив привитую тихой семейной жизнью сонливость, ещё раз почувствовать себя красивым успешным мужчиной в окружении юных жаждущих дев. Бедняге суждено было вскоре узнать, что со времён жизнерадостных девяностых, когда любая из бесчисленных симпатичных киевлянок готова была, не задумываясь, броситься в Днепр, чтобы, рискуя жизнью, но переплыть на другой берег, откуда манил её пальцем холёной руки молодой иностранец, отечественные девушки освоились в мире развитого капитализма и превратились из лёгкой добычи в самых что ни на есть хищниц, часто более опасных, чем последствия самого поспешного брака.
Бодро отрапортовав шефу об успешно проведённой разведывательной операции и заработав благодарность за пронырливость, Михаил почёл справедливым на этом закончить деятельность на пользу непосредственного работодателя и переключился на более актуальные вопросы, благо офисный телефон содержал два пропущенных от Ивана вызова. Привычно оперируя двусмысленными фразами, подобно упорно скрывавшим запретную связь любовникам, они договорились о встрече, местом которой снова стала квартира Михаила, поскольку их идеолог лишь недавно стал получать более-менее приличную зарплату и потому ещё только начал присматриваться к отдельному от матери жилью. Он, впрочем, и дальше охотно продолжал бы пользоваться услугами бесплатной горничной и кухарки, но ему вдруг показалось несколько странным вершить новое правосудие из-за закрытой на щеколду двери отдельной комнаты, изредка прерываясь в ответ на характерный призыв из кухни: «Ванечка, иди, хороший мой, кушать».
Ждать на этот раз нужно было дольше, поскольку всё ещё стажёр активно зарабатывал себе право на будущее в компании, а, следовательно, вынужден был ежедневно задерживаться часов до десяти вечера, хотя ради назначенной встречи и отложил кое-что на утро, что автоматически передвинуло начало рабочего дня на семь часов утра. Коротая ожидание, Михаил успел выпить несколько бокалов, а потому, великодушно презрев необходимость отпустить Ивана пораньше и дать ему шанс поспать хотя бы часов пять, захотел поболтать немного о чём-то постороннем, прежде чем приступить вплотную к цели визита. Разговор закономерно перешёл на рассказ об азиатских приключениях гостя, тем более что хозяин всё равно больше молчал, а впечатления были ещё свежи.
– Не поверишь, но однажды я почти влюбился в Лаосе в местную девушку. Лаоски, на мой взгляд, самые симпатичные из всех женщин Индокитая, поскольку у них в наименьшей степени проявляется та природная грубость черт, столь свойственная азиатам. У моей же, назовем её, избранницы были и вовсе просто ангельски нежные черты. На центральном местном рынке оно торговала какой-то речной дрянью на палочке, и в стоимость этого деликатеса входило подогреть эту гадость на углях, которые стояли рядом в чугунной тарелке. Она сидела на низеньком стульчике высотой сантиметров, может, в пятнадцать, и таким образом я мог сверху вниз любоваться ею две-три минуты, пока она готовила своё блюдо. Любоваться – это, наверное, мягко сказано, потому что я пожирал глазами её тонкие руки, изгиб шеи и чудесные ножки, стройность которых не могли скрыть даже уродские джинсы. Её длинные прямые волосы какого-то особенно чёрного цвета удачно дополняли тёмную от природы кожу, и когда на этом почти ещё детском лице появлялась ослепительно белозубая улыбка, которую не смог бы сфабриковать ни один самый талантливый еврей-протезист, я чувствовал ту самую, почти до дрожи доходящую робость, которую давно уже полагал атавизмом своей юности. Я приходил к ней исправно каждый вечер в течение двух недель, как наркоман, влекомый дозой, и может быть и решился бы на что-нибудь, но очень скоро мой интерес к местной кухне стал слишком явным, и её голову стала покрывать совершенно ненужная ночью кепка почему-то с вьетнамским флагом, которая мешала мне видеть её лицо. Мне потребовалось ещё дней десять, чтобы при помощи столь красноречивого знака вполне убедиться в своей непривлекательности: если уж я не котируюсь в такой дыре, где каждая мечтает выйти замуж за любого самого старого фаранга, лишь бы укатить подальше, то пора перестать тешить себя надеждами на взаимность.
– Однако Вы, батенька, поэт, – начинавший уже отвыкать удивляться чему-либо в натуре Ивана только и ответил Михаил, – не каждый найдёт там и каплю романтики.
– Да нет, конечно, в массе Юго-Восточная Азия, безусловно, клоака. Это даже не разврат или достоевщина там какая-нибудь: просто хочется перетравить всех дихлофосом как тараканов, чтобы легче дышалось. Очень я стал после этого хорошо понимать Пол Пота. Образованный человек, который хоть бы и кровью, но решил смыть всю эту грязь: та же исламская революция в Иране, но менее податливый материал, и потому закономерно более радикальный методы. Знаешь, в одном борделе для местных были девочки лет где-то десяти по пятнадцать долларов за, так сказать, получасовой сеанс. Очень советую посетить, если когда-нибудь там будешь. Во-первых, чтобы ужаснуться и понять, что мы не в самой плохой стране живём. Потом этот вихрь одновременных, совершенно противоречивых ощущений, когда ещё практически ребёнок медленно раздевается перед тобой: тут и ужас, и ненависть, отвращение к самому себе, но вот где-то на периферии сознания еле слышится возбуждение, потом всё больше и больше, пока не заслоняет собой всё остальное. Ну и обязательно увидишь пару сальных от похоти европейских рож – тех же самых, что днём у продавца открыток требовали подтверждения заявленного на рекламном плакате: что часть средств идёт на помощь детям. Им очень было важно детям помочь, понимаешь, без этого никак не хотели покупать. Самое смешное, что, наверное, даже искренне этого хотели, а тут как-то само собой вышло, что и лично проверили, от какого ада они малюток днём спасали. Удивительно, как может приспосабливаться человеческая совесть.