ЛЯДЬ

Откровенность с ней дорогого стоила, ведь, давая ответы на вопросы, в иных условиях потребовавшие бы для разрешения целой жизни, помогала им существовать. Она никогда не называла их мужчинами, подсознательно ощущая какой-то недобор. То ли воли, то ли воображения, но вакуум пустовал, разве что степенью заполненности невостребованного пространства – восемь десятых пустоты или девять, это, знаете ли, большая разница для человека понимающего, разделяющего их на троечников и закоренелых тугодумов. Имелась и своя низшая каста, составлявшая, к несчастью, большинство, – тех жутковатых псевдоромантиков, искавших повода гнуть спину даже перед шлюхой. Они юлили, извинялись и спрашивали, всё ли ей нравится, – естественно, наедине, ведь малейшая конкуренция немыслима для обагрённого страхом эго глупца. Обратная сторона такой медали – унижать, причём не в постели, где такое отчасти естественно, но за накрытым столом, компенсируя недостаток смелости на территории спальни, если подобное излишество вообще имелось в наличии. С такими приходилось брать на себя инициативу, не спрашивая, разве что опасаясь перегнуть палку, ведь новые технологии позволяли легко установить местонахождение сошедшей с эротических небес богини, и всегда имелся риск получить в довесок по уши влюблённого в её промежность очередного сморчка.

Но дело спорилось. Репутация – вещь несгибаемая, вскоре она сама назначала время свиданий, рассылая давним знакомым приглашение в календаре. Первый, или первые, откликнувшиеся получали возможность провести вечер куда интересней, чем могла обещать любая реклама, ведь обладать раскрепощённой сексуальной женщиной есть удовольствие особенное. Тут не просто физиологический акт, но нечто сродни той самой любви, разве что сильнее и искреннее. Недостижимая, ещё вчера глядевшая лишь с экрана красота. Лишённая всякой защиты, готовая на всё, разрываемая сильными руками, будто тёплый, неестественно ароматный хлеб. Картина их детства, той давно погребённой вседозволенности, что будоражила периферию сознания годами, заставляя ползти, карабкаться и унижаться во имя права, а на деле – лишь дозволения, её взять. И они брали: неумело, страшась, испытывая навязчивый трепет перед совершенством – распластанным и поруганным; доходя в эйфории до исступления, бросались друга на друга с кулаками, раззадоривая внутри забытую потребность побеждать. Не высиживать, будто курица, но рвать или хотя бы завоёвывать. Не потому что моё – а вообще без «потому что».

Впрочем, это вряд ли походило на кровавую драку. Стиснутые в пространстве одной комнаты, где и развернуться-то всем разом в тягость, они скорее боролись, катаясь по полу, как почти умерщвлённые в них дети, и, потирая ссадины, ещё долго потом смеялись над столь очевидно приятным ребячеством. Либидо оказывалось последним, что связывало их с миром, в котором хотелось бы жить. Где эмоции востребованы, осторожность смешна, а мысли о завтрашнем дне походят на рассуждения о загробной жизни – очевидно неизбежной, но фантастически далёкой и почти оттого нереальной. И не бывало между ними большей искренности, когда, искупавшись всласть во всепрощении, они завершали действо красочным примирением, щедро подставляя товарищу лучшее, что могла подарить эта феерическая женщина, будто Боймер и Кат накладывали друг другу сочные куски зажаренного под покровом ночи гуся.

Образ жизни римский гетеры, холёной и мудрой, снискал ей чрезмерную популярность, и, как это часто бывает, особенно среди тех, в чьей благосклонности нужды не имелось. Унылые разбогатевшие клерки из госкорпораций стремились заполучить столь чистый бриллиант на корпоратив, сладострастные толстосумы жаждали её участия в оргиях имени самих себя, надеясь, что пример маэстро научит хоть чему-нибудь фригидных спутниц из модельных агентств. Даже чёрные автомобили с характерной серией прознали, со временем, о её успехах в деле абсолютного ублажения. И началась охота. Ведь ничто не объединяет лучше новых бизнес-партнёров, чем совместное «испробование» столь заветного нектара. Ни одна породистая вешалка, пожираемая смесью комплексов и самолюбования, не сравнится с оголённой, будто электрический провод, притягательно опасной страстью. Великолепие форм, кошачья плавность линий, это испуганное, жаждущее немедленной агрессии лицо. Каждый из них, исторгаясь, шептал беззвучно «моя», с ревущим потоком эндорфинов получая и каплю смертоносного яда, имя которому – невозможность повелевать ею за пределами измочаленных простыней.

Ибо, отдаваясь целиком там, где это предназначено самой природой, она оставалась несгибаема во всём остальном. Её «нет» отдавало приговором революционной тройки, обжаловать который теоретически возможно, но практически затылочная область получит свою дозу свинца куда раньше, чем сможет осознать первую строчку апелляции. Чёртов контраст, пожалуй, возбуждавший ещё больше, но поделать что-то с которым оказывалось всякий раз невозможно. Здесь был не какой-то слабохарактерный вызов в ответ на готовность подчиняться в сексе, не самодурство излишне популярной девочки, но просто здравый смысл и естественное желание сохранить за собой абсолютную свободу. Насытившиеся, лишь только ощутившие первозданную власть завоеватели вдруг понимали, что рабы в этой причудливой связке именно они, а ошейник с кольцом на аристократически худой шее – лишь предмет интерьера, антураж комнаты, что следует вскоре покинуть. Потому как негласные законы помещения утверждали право оставаться там хоть бесконечно, но лишь покуда присутствующие занимались делом – разве что с незначительными перерывами. Ироничный парадокс сверх меры насытившегося прогнившими устоями мировоззрения: шестеро мужчин на службе одной женщины, твёрдо уверенных в том, что в этой щедро оплаченной великолепной семёрке выгодоприобретатели именно они. Сколь ни грустно, но даже простейшая аналогия с обратной пропорцией – впрочем, и впрямь мало где виданная, – не заставляла их задуматься, сколь как минимум противоречиво подобное распределение ролей.

Речь, таким образом, давно шла не о приоритетах, эмансипации или ещё какой поверхностной мишуре; она, быть может, первая заглянула в корень проблемы. Вовсю, полным ходом, со скоростью чуть ли не света шло тотальное вырождение мужского начала – по крайней мере, в так называемом цивилизованном обществе. Те, кому самим мирозданием назначено было брать, умели теперь только просить, да и то – заискивающе глядя в глаза. Раскошелившиеся на сеанс постельной магии, они искренне радовались, когда оплаченный инвентарь получал от процесса удовольствие, и охотно жертвовали ради последнего собственными желаниями, находя какую-то поистине мазохистскую радость в добровольном преклонении. Мимолётный комментарий шлюхи об их способностях любовника оказывался куда важнее собственного мнения. Пошлый комплимент неутомимости заставлял вкалывать не хуже голодного дятла, а порождённые неблагодарным трудом стоны наслаждения оправдывали потраченную сумму куда лучше, нежели итоговое количество излияний. Здравый смысл извратился до неузнаваемости, а жертвовать ради этой странной эволюции пришлось самой что ни на есть силой – уникальным собранием всего лучшего, чем одарила мать-природа столь бестолково разбазаривших этот священный огонь людей.

Без неё скучно стало всем, но особенно пострадала именно красота, лишённая по глупости самомнения величайшего признания – бескомпромиссной принадлежности сильному. Где вариации на тему последнего поистине бесчисленны, начиная с ответной привлекательности и заканчивая властной кистью художника, жадным пером поэта или твёрдой рукой завоевателя. Ведь победитель, разучившийся обращаться с трофеями, скоро перестанет и побеждать. «У женщины в постели не может быть иных желаний, кроме как ублажить мужчину, – с грустью думала та, чей опыт в этой сфере перевесил бы все изданные когда-либо пособия о сексе. – Но попробуй ты такого мужчину найди. Чтобы каждое его движение отзывалось сладостной теплотой подчинения, той абсолютной гармонией двух начал, где веление одного каким-то всякий раз непостижимым, магически-притягательным образом становится неодолимой потребностью другого. Разве это не счастье: выказав предпочтение лучшему, отдать ему себя на поругание». Поистине мудрый взгляд на проблематику, рождённый диктаторской риторикой либидо, однако бескомпромиссно устаревший в условиях, где мужественность ценится ниже кропотливой усидчивости, не говоря уже об умении адекватно реагировать на повседневные вызовы, перманентно глотая обиду и унижения в надежде на мастерство пищеварения. Не так давно из-за любой безделицы принято было стрелять друг в друга с одиннадцати шагов, а теперь дорожная перепалка с необременительным рукоприкладством считается верхом то ли смелости, то ли варварства – смотря по обстоятельствам, конечно.