Страница 73 из 83
- Пассажиры Курт Керстен и Ян Неглович, вылетающие в Копенгаген рейсом номер двадцать семь, вас просят срочно пройти паспортный контроль и таможенный досмотр...
Громкоговоритель повторял эту информацию еще на трех языках, но доктор не слушал. Он снова прикрыл глаза, вызывая в памяти образ деревенского кладбища, мимо которого он проезжал, возвращаясь из Трумеек. Возле могил суетились несколько женщин - сгребали засохшие листья, вырезали кусты, выпрямляли деревянные кресты, как привыкли это делать задолго до Дня поминовения. На могильной плите хорунжего Негловича даже с дороги был виден букет белых хризантем. Кто их туда положил? Женская рука или мужская? В чьем садике росли белые хризантемы? Кажется, только у солтыса Йонаша Вонтруха, ведь не у Гертруды же Макух. Она незадолго перед Днем поминовения сплетет венок из еловых веток, перевяжет его красной лентой и отнесет на могилу хорунжего. Для Яна Крыстьяна она приготовит несколько маленьких веночков из бессмертников, чтобы в этот день, посвященный мертвым, он отнес их к алебастровой урне, положил на могилы отца, матери, брата, дяди. Будут, конечно, и разноцветные лампадки, и большие свечи - Макухова купила их в Бартах, она всегда помнит о таких Делах. Белые хризантемы на могиле хорунжего могли свидетельствовать, что между хорунжим и Йонашем Вонтрухом в прошлом существовали какие-то очень крепкие связи, что-то случилось между ними, что-то соединило их и оставило о себе вечную память. А может быть, кто-то купил эти цветы у Вонтруха или попросту сорвал с его согласия и принес на кладбище? Он не будет никого об этом спрашивать, о многих вещах, которые происходили в этой деревне, он и так никогда не узнает, никогда не проникнет в человеческие сердца и в человеческую память. Ведь он только теперь услышал, что Анемари Миллер была его сестрой по отцу. И для Йоахима многое о его отце навсегда останется тайной. Каждый, кто долго живет среди других людей, бывает связан с ними невидимыми для чужих глаз нитями дружбы и вражды. Никто не сумеет этих нитей выплести из прошлого и смотать в клубок, потому что они то и дело будут рваться, путаться, пока не надоест. И что за польза была бы от такого клубка? Как можно оценить и понять связи и поступки тех, кто жил до нас, совершенно в другое время? Отто Шульц убил человека ради куска хлеба. Рут Миллер ложилась под каждого, кто ей пальцем погрозил, хорунжий Неглович был справедливым, потому что застегивал на животе армейский ремень с большим пистолетом и шел убивать укравшего двух куриц, конь был ценнее, чем женщина, меховые рукавички лишали гордости.
"Убей его, - просила Рут Миллер. - Сверши справедливость. Возьми ружье и убей его в молодняках. Никто в деревне не скажет о тебе плохого слова, люди закопают его без свидетелей. Так сделал бы твой отец".
Неглович слегка улыбнулся. Рут Миллер не понимает, что все переменилось, в деревне теперь живут другие люди: лесничий Турлей и его жена, художник Порваш, писатель Любиньски и пани Басенька. Что сказал бы Любиньски, если бы узнал об убийстве Антека Пасемко? Для него доктор был бы таким же преступником, как кровожадный Антек. Что сказал бы Йоахим о поступке отца? На могилу доктора никто не принес бы букет белых хризантем, потому что теперь царит закон, а тот, кто его преступает, может ли оставаться человеком справедливым?
"Убей его, - просила Рут Миллер. - Ты ведь не забыл о поломанных костях моей Ханечки? А о той девушке, которую нашли в яме после саженцев? Подумай о моей боли и страданиях родителей той девушки. Он ведь будет и дальше убивать, пока его вину не докажут. Говорю тебе, Янек, что если ты не свершишь справедливости и будешь видеть его так, как меня сейчас видишь, ты не сможешь есть и спать, потеряешь вкус к телу женщины. Разве не становится преступником и тот, кто преступника покрывает? И разве на свете есть только тот закон, который в книжках, и нет никакого другого, такого, который есть в нас самих и велит поступать по справедливости?"
Доктору вспомнилось побледневшее лицо Антека Пасемко, он видел его издевательски искривленный рот, слышал насмешку в голосе: "Вам я скажу, что она лежит там, где дождь на нее не льется, солнышко ее не припекает, лисы ее кости не растащат. Я могу ее увидеть каждую минуту, но уже не на что смотреть". Что могло остаться спустя полтора года от девочки, которая хотела искупаться в озере вдалеке от глаз друзей и подруг? Куда он затащил ее тело? Где было такое место, куда не лил дождь, где солнышко не припекало, а лисы не могли растащить кости, а он каждую минуту в состоянии был ее увидеть?
Доктору казалось, что он быстрым шагом идет лесом по дороге от своего дома. Продирается сквозь кусты, руками раздвигает ветки и все дальше углубляется в сумрачную чащу. Он почти чувствовал на своем лице болезненные удары тонких веточек. Почему он забыл о месте, где двадцать лет тому назад он прятал сетку, с которой мальчишкой браконьерствовал на озере? Она еще была там, истлевшая, рассыпающаяся. Браконьерствовать он перестал и больше за ней не пошел.
- Пассажир Ян Неглович, вылетающий в Копенгаген рейсом номер двадцать семь, вас просят срочно пройти паспортный контроль и таможенный досмотр. Повторяю: пассажир Ян Неглович...
- Тот второй нашелся. А этот, наверное, сидит в уборной и держится за живот. Это случается перед отлетом. Но самолет не будет его ждать. Машины "Люфтганзы" отлетают очень пунктуально. - Это говорила девушка, которая подсела за столик Негловича. Долго ли она тут была? Он не заметил ее, так же, как ускользнул от его внимания факт, что исчезла женщина в шиншиллах, похожая на искусственно выведенный цветок. Не пахло сигарами и мускусом. От девушки несло дешевыми духами.
- Никто ведь не заставлял его лететь самолетом, ведь поездом тоже хорошо, правда? Впрочем, может, он перед отлетом напился и лежит дома? Ведь не мог он забыть, что летит в Копенгаген?
- Может быть бесчисленное множество причин, почему кто-то не летит или опаздывает, - сказал Неглович.
Громкоговоритель снова огласил на трех языках:
- Пассажир Ян Неглович, вас просят...
Девушке, похоже, было не больше шестнадцати лет. Несмотря на слишком плоское и широкое лицо, она казалось красивой. Она не была накрашена, но дешевый болоньевый плащик, который она расстегнула, показывая коротенькую юбочку и коленки в тонких колготках, несколько вызывающая поза, в которой она сидела, показывая и бедра, не оставляли сомнений в том, чем она занималась.