Порубежье

Староста обрадовался. Ой, говорит, сынки! Радость-то какая! Сколько живем, никто нас от Змея Горыныча освободить не сподобился! Ах вы… богатыри!

Ну и, мол, куда с дороги сразу в бой, надо отдохнуть, в баньке попариться… Затопил баньку, попарились. Уснули мы.

А проснулись в каком-то сарае, связанные по рукам и ногам! Куры домашние промеж нами ходят! А мы лежим рядком, веревками перевязанные, что твоя колбаса!

А этот сын лжи и порока, староста, с кем-то во дворе переговаривается, что, значит, нас умертвить надобно как-то, и лучше бы нас сам Змей Горыныч, это, сожрал.

А ему один голос в ответ:

— Да он это есть не будет…

И второй, низкий такой. Как и не человеческий вовсе:

— Нет, я это есть не буду!!!

Мы все переглянулись, и аж мурашки по спине побежали. Представляешь? Деревенские, оказывается, в сговоре со Змеем-то жили! Они ему, значит, нет-нет да корову давали на растерзание, зато в их деревню никто соваться даже и не зарекался. Кроме нас, смелых…

— И умных, — хихикнула Поляна.

— Не хихикай, вот сожрал бы нас Змей Горыныч, не хихикала бы, — беззлобно пожурил жену Славен.

— Не сожрал бы, рассказывай!

— Ну прикинули мы, кулак к носу, что не так всё просто, и начали потихоньку освобождаться. Я какую-то железяку нашел, то ли плуг ржавый, то ли мотыгу, лежу, перетираю веревки.

А Иван-царевич ржет надо мной тихо. Что, говорит, решил напоследок, перед смертью лютой, жену вспомнить?

— Освобожусь — дам в морду, — пообещал я.

Царевич-то повертелся, повертелся как-то хитро, ослабли его веревки, сидит, выпутывается потихоньку, а Вадька хоть самый тощий из нас, но самый сильный, он поднапрягся пару раз, потужился и просто порвал путы свои.

Освободились мы, значит, одновременно, сидим слушаем, что снаружи происходит. А там первый голос опять говорит — кто о чем, а вшивый о бане:

— Дак что нам с ими делать-то, Горыныч?

Переглянулись мы, значит, снова: точно не ошиблись, в сговоре они с чудищем!

А тот в ответ:

— Да что хотите, то и делайте, я что тех не звал, что вас их вязать да пленять не просил. Отпустите их на все четыре стороны, пусть идут.

А первый ему в ответ, прощелыга староста, значит:

— Как скажешь, Горыныч, как скажешь. Отпустить так отпустить. Но не сегодня, пусть они еще денек в путах помаются, а завтрева, на зорьке, отпустим на все четыре стороны.

— По частям, — сказал Иван.

— В разрубленном виде, — пояснил Вадька.

А мне и добавить-то нечего! Всё так и есть! Не с руки нас отпускать жителям той деревни! Слишком много мы увидали да услыхали.

— Славен, а что, староста заметил, что вы освободились и подслушивали?

— Если и заметил, то виду не подал. Или не заметил скорее. Если б заметил, то принял бы меры. А так ничего. Выбрались мы по темноте, сарай тихонько по бревнышку разворотили и сбежали. Пешими. Коней-то наших богатырских деревенские бессовестно присвоили.

— А дальше?

— Дальше стали мы думу думать, как нам чудо-юдо победить.

Поляна подозрительно хрюкнула, но вид сохранила серьезный.

— Сбежали-то мы не шибко далеко. Облюбовали полянку красивую, месяц липень стоял, тепло, лапника собрали да под елью шатер себе для сна устроили. Слава богу, всё ценное у нас при себе всегда было, скатерть-самобранка у меня заместо пояса намотана, у Ивана меч-кладенец по зову к нему возвращается, а Вадька, он от земли силу черпает.

Ну обосновались да чудо-юдо, Змея Горыныча, выследили.

Огромный он — страсть. Как терем, огромный! И живет в пещере, высоко в горах. Сокровищ там немерено. Ваш Кощей от зависти бы удавился. Но гора неприступная! Не взобраться ни конному, ни пешему, ковра-самолета у меня с собой не было, но и не держит он троих, даже двоих богатырей не держит. Нас с тобою вдвоем — и то едва.

Но приметили мы, что иногда отдыхает Горыныч на равнине, видать, холодно на камнях-то спать или тоже травка-муравка нравится.

Ну, выследили, значит. Пошли темной ночкой в деревню, а у них там колодец глубокий, цепь длинная, хорошая, кованая. Ну и сперли мы у них эту цепь. А что? Они наших коней вообще, почитай, разбоем забрали!

Я у самобранки девять бочонков медовухи попросил, уж чтоб наверняка. И трех баранов, жареных.

— А отчего всего трех? Такому-то большому?

— А знаешь поговорку «закуска градус крадет»? Вот. Потому и трех.

Приготовили мы всё это, на полянке разложили. Как потом Горыныч сказал, в первый раз он подумал, что это местные его уважить решили.

— А почему «в первый раз»?

— А потому, что мы эту лярву три дня поили-кормили!

Поляна, похрюкивая и сгибаясь в три погибели, сползла на пол. Потом, отсмеявшись, устроилась обратно на ложе, слушать.

— На третий день Горыныч уж догадался, что это не местные его потчуют, и схитрить решил. Дай, думает, притворюсь, что уснул, посмотрю, что будет. Попугаю богатырей, дураков малолетних, повеселюсь.

И мы решили: что это он, значит, улетает всё время к себе восвояси?!

Попросил я у самобранки на этот раз девять бочонков медовухи, один пустой бочонок да один с грузинской чачей, которая огнем горит. Перемешали мы чачу с медовухой, один лишний бочонок убрали и пустой припрятали. А остальные девять и баранов жареных на поляну выставили.

Прилетел Горыныч точно вовремя. Как дьяк на заутреню повадился. Баранов сожрал, медовуху вылакал. Кстати, он ее вместе с бочонками лопал, как орешки, — хрясть, бульк, и только щепки в разные стороны летят.

Ну, пообедал он, значит, глаза прикрыл, еще солнышко тут теплое, разморило его не на шутку.

Уснул, храпит, аж лес трясется да жители той паскудной деревушки. Им, лярвам, тоже слыхать было.

Ну а мы, времени задаром не теряя, достали цепь… да взнуздали его, как лошадь! Он-то, пьяница, и не проснулся.

Времени много было. На спине его сидеть приладились, между шипами удобно, но жестко, кафтаны подстелили, поясками к чешуе повязали, а из рукавов стремена смастерили — то Вадька умелец, весь в отца!

Цепь наладили так, чтобы с одной стороны Вадька тянул, с другой мы с Иваном.

Проснулось чудо-юдо. Озадачилось. Лапой до цепи не дотянуться, зубами не перекусить, она промеж зубов налажена, а в губы больно впивается. Взревел тут Змей Горыныч так, что полдеревни обделалось, а вторая половина без чувств попадала.

— А вы? — ахнула Поляна.

— А мы знали, на что идем. И три дня не жрамши почти сидели.

Ну вот, взревел Горыныч и пошел нас носить по горам, по долам, мы править пытаемся, да куда там! Он стряхнуть нас хочет — но мы тоже не лыком шиты. К ночи умаялись все. И мы. И Змей. Принес он нас аккурат на площадку перед своей пещерой.

— Всё, слезайте, — говорит. — А Иван ему: щаз-з! Мы слезем, а ты нас сожрешь!

А он нам в ответ: я такое не ем! Пререкались мы долго, уж ночь спустилась, а мы всё на спине у него сидим. И ведь понимаем, что ситуация патовая. Он нас ни в какую спускать не хочет, а мы сами не спустимся! Да еще у этого чудища голова начала болеть. Похмелье!

В общем, Вадька лучше всех придумал: сначала сказал Горынычу, что у нас бочонок медовухи остался, аккурат на опохмел, а когда он нас на полянку принес да опохмелился, Иван ему предложил в карты сыграть.

— Как же он держал карты? — удивилась Поляна.

— А он и не держал, Вадька, как самый совестливый, за него держал. И Вадька единственный, кто его слышал, по-мысленному.

— Ну и?

— Ну и проигрался нам, точнее Ивану, Змей Горыныч, вдрызг! И три чешуйки свои проиграл, нам на доспехи как раз, и сокровищ бочонок. И даже зуб проиграл!

— Как?! Зуб?! Вы выбили Горынычу зуб?!

— Да нет, это хитрец еще тот. Оказывается, у него еще молочный был, в пещере, говорит, хранил его как память. Но я вот думаю, что предусмотрительный Змей нарочно весь комплект молочных зубов сохранил. А то богатырей много, а он один.

Поляна опять рассмеялась.

— А дальше?

— Ну а дальше всё просто: сели мы опять к нему на спину, коней-то нам никто не вернул. Горыныч сказал, что то добыча крестьянская, законная. Но седла нам принес, в тех седлах мы до дому и летели.