Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 72 из 80



Буду гулять поденеду, доленьки шукати.

Ой привезу тобі цілі три жупани,

Та щоб були ті жупани серебром заткані!

Ну и где те жупаны, Андрию? Не в пыли ли вывалены, не ногами ли твоими топтаны?

Вдруг она вздохнула и призналась в том, о чем с самого начала, едва только сообразила, что Андрий не останется с нею, собиралась умолчать. Деньги, деньги, проклятые деньги!.. Они нужны ей, иначе через два дня она лишится и коровы, и этой хаты, больше похожей на сарай, — всего! Он слушал ее сбивчивый рассказ (глаза по-прежнему оставались закрытыми) и, казалось, падал. Падал, падал, падал!..

«Почему я не поклялся чем-нибудь другим? Здоровьем, жизнью, душой своей бесталанной — почему?! Зачем клялся мамою?!»

Он вставал, шел к сундучку, отпирал его — и вдруг снова оказывался на лавке, рядом с мамой; и снова — вставал, шел, отпирал, вставал, шел, вставал, вставал, вставал, вставал…

— Сынку, что с тобою?

Он не слышал. С закрытыми глазами, с останавливающимся сердцем он продолжал переступать через самого себя — чтобы самого же себя и спасти, сохранить.

Вставал, шел, отпирал сундучок, вставал, шел… И не видел, как переменилось ее лицо. Пришел в себя от крика.

* * *

Мыколке было скучно… нет, скорее тоскливо. Он не знал, куда себя деть, чем заняться. Вдруг из полноправного (ну, пусть не совсем, но все-таки) дядь-Андриевого спутника он превратился в обузу, хлопчика, от которого следует избавиться, и чем скорее, тем лучше. Это было очень и очень обидно, однако ничего не поделаешь, Мыколка заранее смирился с будущей своей участью и даже ушел из хаты на двор — привыкать к одиночеству. Конечно, потом дядька Андрий вернется и отвезет домой — но когда еще это будет.

А тут — живи у старухи какой-то незнакомой бог весть сколько времени.

Первым делом он направился к Орлику, проверить, как тот. Конь чувствовал себя вроде ничего, стоял у крыльца и дремал. Вообще-то это было неправильно, следовало бы завести его в сарайчик, к корове. А вдруг дождь? Или кто украсть решится? Попадаются ведь такие, против них даже настоящий козацкий конь ничего не сможет.

Обуреваемый нечаянно пробудившимся хозяйственным настроением, Мыколка зашагал к сарайчику. Дверь оказалась заперта накрепко, тогда он зашел сбоку, расшатал и вынул одну за другою три доски и влез внутрь. Зачем — и сам еще не понимал.

В сарайчике было не так уж и темно, лунный свет просачивался сквозь щели, будто прохладная вода. В этом свете Мыколка и увидел: никакой коровы здесь нет. Вообще сарайчик пустой, только в углу торчит то ли полено, то ли старый, забытый всеми чобот, который давно пора выбросить, да хозяйке жалко расставаться с любимой вещью, а то, может, просто руки никак не дойдут.

Чобот вдруг шевельнул голенищем и весь как бы потянулся к Мыколке. Хлопчик бросился к нему — а в щель, только что им созданную, протиснулся второй самоходец и тоже поспешил к брату. Плененный был прикован к полу большущими гвоздями. На то, чтобы отыскать во дворе подходящий инструмент и освободить самоходца, ушло не так уж много времени. Но когда Мыколка, сопровождаемый обоими чоботами, ворвался в хату, Андрий уже почти не дышал.

* * *

Все вернулось внезапно, одним щелчком, будто по носу дали — и не так ведь больно, как досадно, что позволил такое с собой учинить. Внутри разливалась горечь от спекшихся в один липкий ком мыслей.

В дверном проеме стоял Мыколка, и что-то с ним было очень не так. «Сабля, — отстранений сообразил Андрий. — Зачем это он взял мою саблю?»



Ярчук не знал (откуда?!), что сейчас хлопчик невероятно похож на него самого — не сложением, конечно, и не телом, но блеском глаз, в которых сияли твердое намерение и холодная ярость.

— Ты, старая карга! А ну пошла прочь!

Кто это сказал? Неужели Мыколка? Неужели — его, Андрия, маме?!

Нет, старуха, которая сидела сейчас перед ним, меньше всего напоминала его мать. Скорее уж — ту древнюю сущность, с которой прошлой ночью бился Степан.

Собственно, это она и была.

— Обычно меня называют иначе, — проскрежетала старуха. — Люди кличут по извечному своему недомыслию Ягою, а мои подданные — госпожой Хозяйкой.

— Но на деле — ты самая настоящая карга, — звонко сказал Мыколка.

— Из-за тебя же! Из-за тебя и вот таких, как ты! — буквально взорвалась старуха. — Вы же сами придумали меня такой! Вылепили меня страшной и уродливой — о, вы, конечно, не ведали, что творите! Раньше, еще до того, как ваш многоженец скинул в реку кумиров, вы представляли меня совсем другою. Тогда мы жили в мире и согласии: я привечала померших, они служили у меня, пока не отправлялись дальше. А теперь что?! Теперь они боятся меня, бегут от меня, проклинают меня! Никто, никто и никогда не скажет мне доброго слова! — Ее когти снова удлинились, она сжимала и разжимала пальцы, не замечая, как выскребает на столешнице длинные полосы. — Никто не любит меня! Никто не прислуживает мне! А уйти, как они, я не могу! Божыволию! Сохну! А ты — погибели моей хочешь, — непоследовательно воскликнула она, обращаясь к Андрию. — Сундучок этот рахманский через весь край волочишь, в зеркальце зыркаешь: «Кто на свете всех дурнее, всех страшнее, всех лютее?» Я! Я, я, я! Я-а!.. — Она застонала и покачнулась, но удержала равновесие и окинула бешеным взглядом хату, начавшую меняться: проступали пряничные стены и ставни со звериными мордами. — Я ловлю их, — сказала Яга так, словно признавалась в чем-то сокровенном. — Ловлю и держу, чем и как могу. Да пустое! Лучше от этого мне не становится. Я — карга. Меня невозможно любить, силою заставить любить вообще невозможно. Ты знаешь это, козак? Что ты вообще знаешь о любви и смерти?

— Зачем тебе сундучок? — спросил Андрий. — Или тебе просто нужно было, чтобы я открыл его?

Она хихикнула — словно мимо пробежал таракан в деревянных башмаках.

— И то и другое, родной. И то и другое. Рахманский сундучок — он таков, что любое хотение выполнит. Они, говорят, даже людей живых в них выращивали. А мне бы малость малую — красоту себе вырастить, чтоб любили меня, чтобы не шарахались, чтоб такие вот, как ты и твой хлопец, носов не воротили… Потому что не могу-у я так, слышишь! Так — не могу, а по-другому не получается. Или ты хочешь, чтоб я еще сотни лет навье неволила? Съезди на Горынь, погляди… Ненавижу! Ненавижу вас всех, живых, и полуживых, и четвертьживых!.. Ненавижу! Так и разорвала б на части, и в печь, всех в печь — и чтоб непременно стонали, и плакали, и умоляли пощадить! А я вас — и не слышала б даже!

Она вскочила и разом переменилась — бесноватость ее не пропала, но приобрела как бы некую хищность, решительность. Андрий, давно уже подозревавший, что существо перед ним — в действительности наслоение нескольких сущностей, в чем-то противоречивых, но без сомнения — сумасшедших, теперь окончательно в этом уверился.

— А начну я с вас, — с усталым безразличием вымолвила Яга. — Вот прямо сейчас и начну.

Андрий дожидаться не стал — прыгнул, ничуть не досадуя, что безоружен. Некогда было досадовать.

В прыжке он сумел дотянуться до нее, но неудачно. Одну руку перехватил, а вторую не успел, и длинные когти Яги полоснули его — как раз по больному плечу. Хотя если она думала, что Андрий от боли отпустит ее, то, конечно, ошибалась.

Они покатились по полу, изо рта у старухи пахло червивыми грибами и тухлой рыбой, но тело оказалось упругим и крепким, словно из почерневшей от времени, но не утратившей твердости древесины. Теперь Андрий очень хорошо представлял, что чувствовал Степан, когда схватился с нею.

— Ну же! — закричал Мыколка. — Ну же, давайте, что ж вы!

Андрий решил, это он к нему обращается. Но потом увидел, как расширились от ужаса глаза старухи, почувствовал, что она пытается вырваться; — и поэтому стиснул ее в своих объятиях, решив ни за что не отпускать.