Страница 3 из 4
Будучи наследником и душеприказчиком своего двоюродного деда – поскольку он умер бездетным вдовцом, – я должен был изучить его бумаги; и с этой целью я перевёз его папки и ящики к себе в Бостон. Бóльшая часть материала будет позже опубликована Американским археологическим обществом, но был там один ящик, который показался мне весьма загадочным и который я не хотел показывать другим. Он был заперт, и я не мог найти ключа, пока не осмотрел личную связку, которую профессор носил в кармане. Тогда, наконец, я открыл ящик, но, сделав это, я наткнулся на ещё большее препятствие. Что означали странный глиняный барельеф и найденные мною разрозненные записки и вырезки? Неужели мой дядя стал в последние годы суеверным? Я решил найти чудаковатого скульптора, ответственного за это очевидное помутнение ума старика.
Барельеф представлял собой неправильный четырёхугольник толщиной менее дюйма и площадью приблизительно пять на шесть дюймов; он явно имел современное происхождение. Однако его вид по духу и по замыслу был далёк от современности. И там присутствовали также письмена; но моя память не могла их идентифицировать.
Над иероглифами была фигура, некая импрессионистская картина. Это было своего рода чудовище, или символ, представляющий чудовище: такое могло породить только больное воображение. Если я скажу, что моё экстравагантное воображение предложило мне одновременно образы осьминога, дракона и карикатуры на человека, то я смогу передать дух этой картины. Мясистая, снабженная щупальцами голова венчала гротескное чешуйчатое тело с недоразвитыми крыльями; и общий контур этого чудовища делал его столь отвратительно пугающим. Позади фигуры виднелись фоновые циклопические строения.
Записки были сделаны рукой профессора Энджелла совсем недавно и не претендовали на какой-либо литературный стиль. Основной документ был озаглавлен тщательно выписанными буквами «КУЛЬТ КТУЛХУ», чтобы избежать ошибочного прочтения неизвестного слова. Эта рукопись была поделена на две части, первая из которых была озаглавлена «1925 – Сны и сновидческое творчество Г. Э. Уилкокса, Томас-стрит 7, Провиденс, Р. А.», а вторая – «Рассказ инспектора Джона Р. Леграсса, Бьенвиль-стрит 121, Новый Орлеан, на собрании А. А. О. – заметки о том же + сообщение профессора Уэбба». Остальные бумаги были краткими записями, некоторые из них представляли странные сны различных людей, некоторые содержали цитаты из теософических книг и журналов (особенно из книги У. Скотт-Эллиота «Атлантида и исчезнувшая Лемурия»), а прочие были комментариями о действующих и поныне тайных обществах и скрытых культах, со ссылками на цитаты из таких мифологических и антропологических источников, как книги Фрэзера «Золотая ветвь» и мисс Мюррей «Культ ведьм в Западной Европе». Статьи были, главным образом, об умственных расстройствах и вспышках группового помешательства или мании весной 1925-го года.
Первая половина основной рукописи содержала очень интересный рассказ. 1-го марта 1925-го года к профессору Энджеллу явился худой темноволосый взволнованный молодой человек. Он принёс с собой глиняный барельеф, который был тогда ещё свежим и влажным. На карточке значилось его имя – Генри Энтони Уилкокс, и мой дядя признал в нём младшего сына одного благородного семейства, немного ему известного. Юноша изучал скульптуру в Художественной школе Род-Айленда и жил один в особняке Флёр-де-Лис, около места своей учёбы. Уилкокс был не по годам развитым, весьма эксцентричным молодым гением и с раннего детства выказывал живой интерес к странным историям и непонятным сновидениям. У него была привычка их рассказывать. Он называл себя «психически сверхчувствительным», но жители старого коммерческого городка считали его просто «чудаком». Он постепенно стал пропадать из поля зрения общества и был теперь известен только небольшой группе эстетов из других городов. Даже Клуб любителей искусства в Провиденсе, который пытался сохранить свой консерватизм, считал его почти безнадёжным.
Итак, как сообщала рукопись профессора, скульптор сразу попросил помочь ему идентифицировать иероглифы на барельефе. Он говорил в мечтательной, высокопарной манере, которая предполагала позёрство и не вызывала симпатии; и мой дядя ответил ему достаточно резко, потому что подозрительная свежесть артефакта показывала, что он не имеет никакого отношения к археологии. Возражение молодого Уилкокса, произведшее на моего дядю впечатление, носило фантастически поэтический характер. Он сказал: «Действительно, он совсем новый, поскольку я изготовил его вчера ночью во сне, когда мне снились странные города; а сны древнее мечтательного Тира, созерцательного Сфинкса или окружённого садами Вавилона».
Потом он начал свой хаотичный рассказ, который внезапно вызвал жгучий интерес моего дяди. Прошлой ночью случилось небольшое землетрясение, наиболее ощутимое в Новой Англии за последние годы; и это сильно затронуло воображение Уилкокса. У него был невероятный сон об огромных циклопических городах из каменных плит и взметнувшихся в небо монолитах, они источали зелёную илистую жидкость и были начинены скрытым ужасом. Иероглифы покрывали стены и столбы, и откуда-то снизу доносился голос, который голосом не был; но который он попытался передать почти непроизносимым сочетанием букв: «Ктулху фхтагн».
Эта словесная путаница была ключом к воспоминанию, которое взволновало и расстроило профессора Энджелла. Он с научным интересом расспросил скульптора и исследовал барельеф, над которым поработал молодой человек, продрогший и одетый лишь в ночную сорочку. Уилкокс впоследствии сказал, что мой дядя винил свою старость, потому что он не смог достаточно быстро распознать иероглифы и изображение. Многие его вопросы казались посетителю совершенно посторонними, особенно те, которые пытались связать всё это со странными культами или обществами; и Уилкокс не мог понять заверения профессора в молчании, которое тот предложил ему в обмен на признание своего членства в каком-нибудь распространённом мистическом или языческом религиозном обществе. Когда профессор Энджелл убедился, что скульптор действительно не осведомлён о каком-либо культе или системе криптографии, он попросил, чтобы его посетитель в будущем докладывал бы ему о своих снах. Это принесло плоды, потому что после первого интервью в рукописи имеется запись о ежедневных визитах молодого человека, во время которых он рассказывал о ярких моментах своего ночного воображения. Он всегда рассказывал об ужасных циклопических пейзажах из тёмных и сочащихся камней, о подземном голосе или разуме, монотонно выкрикивающем загадочную неописуемую тарабарщину. Два часто повторяемых слова передаются буквосочетаниями «Ктулху» и «Р’льех».
23-го марта, продолжала рукопись, Уилкокс не пришёл; его поразила неизвестная лихорадка, и его увезли в семейный дом на Уотермен-стрит. Ночью он кричал, разбудив других художников в здании, и с тех пор выказывал только чередование беспамятства и бреда. Мой дядя сразу позвонил семье и с того времени следил за происходящим, частенько справляясь в приёмной доктора Тоби на Тейер-стрит. Лихорадочный ум юноши, очевидно, населяли странные вещи; и доктор дрожал, когда говорил о них. Там содержалось не только то, что юноша прежде видел во сне, но также упоминались гигантские твари «высотой в милю», которые бродили или неуклюже двигались вокруг. Он никогда полностью не описывал эти объекты, но случайные безумные слова, повторенные доктором Тоби, убедили профессора, что они идентичны безымянным монстрам, которых юноша изобразил в своей сновидческой скульптуре. Упоминание этого объекта, добавил доктор, было у молодого человека неизменной прелюдией к летаргии. Достаточно странно, что его температура была нормальна; но состояние в целом походило скорее на настоящую лихорадку, а не на психическое расстройство.
2-го апреля примерно в 3 часа дня все признаки болезни Уилкокса внезапно исчезли. Он вертикально сел в кровати, удивлённый, что оказался дома, и полностью неосведомлённый о том, что случилось во сне или наяву, начиная с ночи 22-го марта. Его врач объявил о выздоровлении, и юноша через три дня вернулся к себе домой; но помочь профессору Энджеллу он был не в состоянии. С выздоровлением все следы странных сновидений исчезли, и спустя неделю после бессмысленных и заурядных видений мой дядя больше не вёл записей ночных образов.