Страница 7 из 8
У этого мужичка были, как говорят, золотые руки. Родители мои с ним не общались, знали его (конечно, у нас все друг друга знали), здоровались с ним при встрече, но не более. А я иногда приходила к нему, если дождь на прогулке заставал или если воды попить захотелось, а домой не было настроения идти. Или просто искала себе компанию. Он молчуном был, всегда телевизор смотрел в своей комнатке-кассе. На улице, под окошком кассы, стояла лавочка. Я присаживалась на нее, а он через окошко со мной разговаривал или чаще смотрел телевизор, и я вместе с ним. Звал меня зайти, но я полюбила его лавочку. Мужичок рассказал мне, что сам ее сделал – из леса принес поваленные деревья да не спеша сначала доски сделал, отшлифовал, чтобы заноз не оставляли, да и сколотил лавку. Со временем доски потемнели и стали гладкими там, где чаще на них присаживались, и мне это очень нравилось. Такая уютная лавочка, так и просила присесть.
Когда мне хотелось рисовать, я взбиралась на лавку, прижималась спиной к стене, скрещивая ноги, открывала тетрадь и зарисовывала все, что в голову приходило или что видела вокруг. Простым карандашом, цветные неудобно было с собой таскать, их много, а простой один. Так и осталась у меня на всю жизнь особая любовь к рисункам простым карандашом.
Однажды нарисовала заправку и улыбающегося мужичка в окне кассы. Вышло не очень, не умела я еще хорошо рисовать, но он расплакался, поблагодарил.
Я не поняла – чего он плачет, подумала, что ему не понравилось. Спросила его об этом, он замотал головой – нравится, очень нравится! Просто я ему внучку напомнила. Сын его уехал четыре года назад с женой и ребенком в Латвию и не приезжал навестить.
– Почему вы с ним не поехали?
– Так не смог я.
А у самого в глазах печаль.
Я не стала спрашивать, почему не смог: у каждого свои причины. Но я смотрела на мужичка, как он смахивал слезу, вспоминая о семье, и подумала о маме – она тоже плачет и хочет уехать, но не хочет папа. Вспомнила папины слова, сказанные на кухне, и снова загрустила. Попрощалась с мужичком, сказав, что мне пора домой, и ушла. Расплакалась по дороге – так мне стало жалко и мужичка, и маму, и себя, но так не хотелось, чтобы кто-то видел мои слезы.
Нашу кухню я считала культовым местом родителей. Мне в ней разрешалось кушать и наливать чай, а выпить его можно и в комнате. Вот так – ни больше ни меньше. Все свое время родители проводили на кухне. А что? Холодильник рядом, плита, мойка, стаканы и тарелки – все в их распоряжении, к тому же на кухне был балкон, маленький, обрезанный какой-то – не на всю ширину стены, как это обычно бывает, а лишь на ее половину. Поместиться на нем мог только кто-то один, чтобы более-менее свободно стоять, а вот вдвоем уже тесно. Балкон без крыши сверху, ржавые от дождя перила и примотанный по периметру проволокой шифер, табуретка, жестяная банка из-под консервов, прикрученная к перилам, для тушения сигарет и всегда кто-то из родителей, если они дома. То покурит мама, потом папа. Если шел дождь, то родители сидели на табуретках около балкона, курили и выпивали.
Для меня кухня была самым таинственным местом в доме – сколько там было разговоров родителей полушепотом! Как я ни старалась услышать, не получалось. Иногда я выглядывала из своей комнаты, чтобы таким образом попробовать услышать, но каждый раз кто-то из родителей выходил и проверял, закрыта ли у меня дверь. Я быстрее закрывала ее и хватала первое, что попадалось под руку: книгу, учебник, тетрадь – я занята и вас не слышу. Как родители догадывались, что я пытаюсь их подслушать? Загадка для меня, как и то, о чем они шептались, но узнать уже не суждено.
Папа однажды сказал:
– Поела? Иди к себе, нам с мамой нужно поговорить.
– Пап, можно я останусь?
– Маленькая ты еще, чтобы слушать, о чем взрослые говорят.
Он вообще так говорил о любых разговорах взрослых, проводя невидимую черту – ребенку здесь не место. Думаю, папа пытался беречь меня, как бы странно это не звучало, от лишних слов и лишней информации. Он в гораздо большей степени понимал, что мама уделяет мне слишком мало внимания, но позволить мне присутствовать во время разговоров, которые она заводила, не мог. Должно быть, то, о чем они говорили, могло меня ранить, и папа это понимал. Понимал и все-таки ничего не менял.
Почти каждый день разговоры полушепотом переходили в крики и скандалы. Я не знала поводов и причин ссор – не слышала, но все сказанное во время скандала слышала хорошо, и поверьте, меня это очень сильно пугало. Ссоры проходили в обычном режиме:
– «Ты загубил мне жизнь». – «Ты истеричка». – «Да чтоб ты сдох». – «Договоришься у меня и сама сдохнешь». – «Как я тебя ненавижу». – «Не обольщайся, не сильнее моего!»
Затем нежные примирения:
– «Ты меня простишь?» – «Как ты меня только терпишь, дурочка». – «Да тише ты, Полька услышит».
И снова по кругу:
– «Так какого лешего ты орешь, если она дома?» – «Она и так все уже слышала». – «Мало тебе, что я все это выслушиваю, так ты еще и при ребенке». – «Ненавижу». – «Не обольщайся, не сильнее моего!»
Такими я знала своих родителей и иных взаимоотношений не видела, поэтому и предположить не могла, что такое поведение неправильное, тем не менее мне очень не нравилось, что родители так много ссорятся. Как оставаться спокойной, когда за дверью слышишь крики? Хотелось заткнуть уши или оглохнуть, только бы они прекратили, поэтому я не любила находиться дома. Мне больше нравилось гулять. Будь моя воля, я бы приходила домой только спать, включала телевизор, открывала окно, закрывала голову подушкой и засыпала под тихий звук кино. Мама зайдет перед сном, спросит: «Спишь?» Я не отвечу, она выключит телевизор, закроет дверь и уйдет к себе в комнату. И все скандалы останутся между мамой и папой.
Мне повезло – моя комната была большей из двух; она располагалась дальше от кухни – родители проявили заботу и отдали эту комнату мне, потому что в нее не попадал запах табака и плохо были слышны их крики. Если включить погромче телевизор, то их можно было и не услышать, и тогда я рисовала.
Сколько всего было нарисовано под телевизор! Мечты об идеальной жизни, которые я переносила на бумагу и от всей души желала, чтобы они исполнились: родители однажды перестанут ссориться, мы поедем жить в Москву к бабушке и будем много гулять, ходить в зоопарк и кататься на аттракционах. Я пойду учиться в одну из частных школ, про которые говорила бабушка, куда дети приходят нарядно одетые, а после уроков за ними приезжают родители на машинах или даже няни.
Но мои мечты оставались мечтами, а в этих выкрашенных голубой краской стенах кухни, в убогой бедной обстановке проходила жизнь моих родителей, наполненная ежедневным повторением одного и того же сценария.
Старый холодильник с громкой морозильной камерой, в которой лед намерзал быстрее, чем успевали положить продукты. Старая белая плита на три конфорки, большой рукомойник и колонка в ванной комнате, которая нагревала воду. Раскладной стол с порезанной ножом столешницей – отец резал продукты прямо на столе, забывая о разделочной доске. Мама на него по этому поводу кричала, он ей обещал, что купит новый стол, но стол оставался прежним, папа продолжал резать на нем продукты, а мама его за это ругала.
Справа от окна, у плиты – старый шкаф-буфет с выдвижной доской посредине для резки продуктов, наверху отделение, где хранились крупы, приправы и специи, а внизу двухдверный шкаф, в который мама убирала кастрюли и сковороды.
Шкаф-буфет достался родителям в наследство, он уже повидал на своем веку немало, но оставался пригодным для использования, так как сделан из настоящего дерева, а не из ДСП. Достаточно покрыть новым слоем краски, чтобы его освежить. Раритет – подобного уже не делают.
Слева от плиты стол, на котором располагалась сушилка для посуды и столовых приборов, и далее мойка. Рядом с ней старая стиральная машинка и над плитой вытяжка. Между выходом на балкон и столом – холодильник.