Пока, лосось!

Это ужас просто, когда тебя никто не любит! Меня вон сколько народу любит: и папа, и бабушка, и дедушка, и Серёжка. Он ко мне из соседнего посёлка ходит каждый день, хотя уже большой, и я боюсь, что ему со мной неинтересно. Но он говорит: интересно, даже очень. Наверное, потому, что я ему всякие книжки рассказываю. Он и сам много читал, но всё ведь невозможно прочитать, правда?

Я ему про поезд рассказывала, который называется «Голубая стрела». Ужасно люблю эту сказку! Только она немножко грустная… И про чёрную курицу тоже. Но мне как раз такие сказки и нравятся, хоть я и плачу каждый раз. И маму вспоминаю.

Вот я всё думаю: она папу не любит за то, что он ругал её часто и был слишком старым для неё, а меня за что? Я ведь всегда её слушалась, только иногда мебель корябала и ногти грызла… Но сама мама говорила, что ей плевать на их паршивый терем и всё, что в нём. Так и говорила. «Их» – это бабушки с дедушкой.

Все меня любят, а лучше б одна мама любила…

Когда она в последний раз приезжала, я показала ей стихи, которые сама сочинила. Мама прочитала и спросила:

– Что ж ты, Сашенька, такие тоскливые стихи пишешь? Может, тебя обижают здесь? Только скажи, я им устрою!

Она одна зовёт меня так, ведь моё полное имя – Александра. Для остальных я Аля, мне это больше нравится. А то кто-нибудь крикнет: «Сашка!», и все подумают, что я пацан. Правда, я тут у Гайдара прочитала про одного мальчика, Альку… Почему его, бедного, девчоночьим именем назвали? А потом вообще убили! Я так плакала, когда до этого места дошла… Больше не буду Гайдара читать… А нечего детей убивать! Если я не только стихи буду сочинять, то в моих книжках никто ни одного ребёнка не тронет. Но додумать до конца историю что-то пока не получается – мысли скачут!

А маме я не смогла объяснить, почему стихи такими получаются. Никто же меня никогда не обижал. А почему о грустном думается, я надеялась, она сама поймёт.

Потом я их Серёжке прочитала, и ему стихи понравились. Он не стал задавать глупых вопросов, всё понял и повёл меня на земляничную поляну. Здорово он знает все места заповедные! На эту поляну ещё никто из дачников не забредал, и мы налопались там до отвала.

Серёжка мне там всякие приёмчики самбо показывал: он в секции занимался, пока они в городе жили. А потом его родителям приспичило в деревню переехать, подальше от цивилизации. Серёжку со старшим братом они, понятно, с собой увезли. Теперь они в Сосновке живут. От нашего коттеджного посёлка до их деревни всего-то минут десять идти. Серёжка уже стал как настоящий деревенский: загорелый такой, смелый и всё делать умеет. Ему уже двенадцать лет исполнилось, его дразнят, наверное, что он с мелюзгой связался. А он просто влюбился в меня – и всё. Он сам так сказал, когда от змеи меня спас.

Это было в самом начале лета. Мы забрели в чащу леса, а там не земля, а сплошные корни от сосен! И все такие узловатые, кривые, как пальцы у той старушки, что нам по утрам молоко носит. У неё кожа тёмная и сеточкой покрыта, будто изрезана. И руки всегда трясутся… Кур воровала, что ли?

Так вот, пробирались мы по этим корням, чуть не завалились несколько раз и так хохотали, что сами чуть не оглохли! Серёжка нарисовал ягодами малины полосы на лице, воткнул в волосы папоротник и объявил себя индейцем. А потом меня изрисовал, дал палку и назвал старухой-индейкой. А я сказала, что индейка – это жена индюка. И тогда мы начали хохотать! Я над ним, а он – не знаю над чем.

Потом я думала: хорошо, что он тогда мне палку дал, а то где бы мы её взяли, когда змея появилась? Она совсем незаметно выползла, я бы её среди корней и не увидела. А Серёжка разглядел и побледнел весь, даже глаза загорелись. Будто два светящихся шара вместо глаз возникли… Он вырвал у меня палку и толкнул в грудь так, что я чуть не упала. Я уже почти обиделась, но тут тоже заметила змею и как заорала! А Серёжка размахнулся и палкой её по голове! Он её долго бил – боялся, что оживёт. Но она сразу сдохла, старая змея попалась. Гадюка.

Потом Серёжка взял её за хвост и принёс к нашему дому. Я поняла, зачем он это сделал: чтобы мне разрешили играть с ним. Бабушка же не любит деревенских. А тут уже никуда не денешься – он мне жизнь спас! Правда, он для себя меня спас… Ведь Серёжка сказал, что, если б я умерла из-за гадюки, он тоже умер бы.

Тогда я и поняла – он влюбился в меня. Только непонятно, почему он решил, что змея не его укусила бы?

Когда я вырвалась от писателя, то быстрее побежала к забору, которым огорожен наш посёлок. Серёжка уже ждал меня там и поглядывал одним глазом на солнце, как будто умел определять по нему время. У него есть часы, но ему хочется быть похожим на Следопыта и других героев Фенимора Купера.

Я уже читала эту книгу, хотя мама сказала, что девятилетний ребёнок должен читать только сказки. Папа заспорил с ней, и они опять поссорились. Зря они, я и сказки тоже очень даже люблю! Только это всё слишком детские книжки. А я ведь расту среди взрослых, как же мне их книги не читать? И потом «Следопыт» не очень-то взрослая книга, папе же она неинтересна!

Зато Серёжка только такие любит. Я тайком вынесла ему «Человек, который смеётся», а он вернул наутро и сказал, что это скука. А ведь Гюго тоже француз, как и его любимый Дюма! Трудно в этом разобраться…

Сегодня Серёжка почему-то надел не сандалии, а кеды и притащил с собой рюкзак.

– Ты в поход собрался, да? – спросила я, пробуя рюкзак на вес.

Он оказался лёгким, почти пустым.

– Не я, а мы, – сурово поправил Серёжка и опять, сморщившись, посмотрел на солнце. – Ты где была так долго?

– Проспала… Если б меня бабушка не разбудила, я до сих пор, наверное, дрыхла бы. Вчера ты меня умотал со своим сенокосом!

Это его ничуть не смутило:

– Я тебя закаляю. Мне нужна надёжная подруга. Правда, ты маленькая ещё…

Он вдруг посмотрел на меня таким жалеющим взглядом, будто я была какая-нибудь четырёхлетка и не осталось надежды на то, что я вырасту. Так на меня иногда папа глядел.

– Я совсем даже не маленькая. – Я почувствовала, что сейчас просто заплачу от жалости к себе. – Я только по годам младше тебя! А дети, между прочим, все по-разному развиваются.

– Ладно, вундеркинд, – он похлопал меня по спине, – не обижайся! Я придумал здоровский маршрут.

Развязав рюкзак, Серёжка показал небольшой, стакана на два, термос и пакет с чем-то съедобным. На дне лежало ещё что-то, но я не разглядела.

– А теперь ты должна раздобыть одну вещь, – затягивая рюкзак, произнёс он командирским тоном. – Мы отправляемся в горы. Ты когда-нибудь лазила по горам?

Конечно, я никогда не лазила по горам, поэтому сразу струсила. Но Серёжка попытался приободрить меня:

– Это невысокие горы, всего метров сто, не больше. И потом – мы же привяжемся!

– К чему привяжемся? – спросила я жалобно.

Такой голос раньше у меня появлялся, когда я читала вслух: «Уронили мишку на пол…» Я раньше всегда плакала, читая эти стихи. Только тогда мне было жалко мишку, а теперь себя.

– Как к чему? – удивился Серёжка. – Ты ко мне, а я к тебе.

Он сказал это так, что я сразу успокоилась.

– Только привязаться нечем, – озабоченно проговорил он, надевая рюкзак. – Ты должна достать страховку.

Я растерялась:

– Где ж я её достану? У нас дома нету…

– Вот именно что есть! – выпалил Серёжка, торжествуя. – А твои скакалки? Они же старые, закрученные. Надёжней всякой бельевой верёвки.

Я даже запрыгала на месте: как это он здорово придумал! У меня ведь скакалки были ещё бабушкины. Как она их только сохранила?! Бабушка сама говорила, что теперь таких не выпускают. Значит, они какие-то особенные! Нам в самый раз.

– Только ты смотайся одна, – вдруг предложил Серёжка и снова снял рюкзак. – Я тебя здесь подожду.

Отставив ногу, я постаралась придать лицу надменное выражение:

– Ты что, боишься?! Пожалуйста, можешь оставаться здесь. Только я не знаю, отпустят меня или нет.