Корабли с Востока

– Я старая ничтожная женщина, – улыбается дама Кодзосю, – и ношу монашеский платок не только для удобства.

Это правда. Было инструментом, потом вросло в кожу. Не девочке Мэго пытаться дергать веревку.

Хотя не следует забывать, что такое девочка Мэго. «Не обманывайся, – сказала монахине ее госпожа девять лет назад. – Не обманывайся ничем. Ни безумными манерами, ни грубыми словами, ни семейными ссорами, ни молодостью. Не обманывайся. Сосна на вершине горы, на самом откосе, может быть кривой и растрепанной, но она умеет все, что нужно, – иначе бы не поднялась. Сосна на самом откосе спорит с горой, чтобы расти, но ее корни держат склон, а камни склона дают опору ее корням… И мало какая сила спасет глупца, если он заберется на вершину и срубит дерево. Глупца, его семью, его деревню и все живое на три долины вокруг… Не обманывайся».

Принцесса-Любовь улыбается вся, а не наполовину, как ее муж. Ртом, глазами и душой. Несмотря на усталость и, да, тошноту. Несмотря на войну, что стоит за дверью.

– Я знаю молодого человека, которому сейчас нужен секретарь, – говорит она. – Этот молодой человек учился управлять государством у мастера, но слишком рано вылетел из гнезда. Ему требуются опытные люди, которые будут смотреть на него и видеть господина, а не недостойную тень. Его зовут…

Токугава Хидэтада, думает дама Кодзосю. И понимает, что ей предлагают жизнь. Жизнь, сколько хватит дыхания. И долю в победе.

– Какая чудесная погода, – поет монахиня.

– О да, – отвечает Принцесса-Любовь, – самое время выпить чаю, вы не находите? Сегодня у меня будут все соседки – вы, конечно же, останетесь и расскажете нам новости?

– Это предложение – честь для меня, – отвечает будущая секретарь будущего господина сёгуна, которая теперь просто обязана провести в быстротечном мире не менее двух дюжин лет. – Честь и счастье.

И низко кланяется зеленому дереву над самым обрывом.

Из семейного архива клана Датэ

1591 год

Верхнее одеяние, – красное с золотом, светится тем сытым, маслянистым цветом, что бывает только у дорогой, хорошо прокрашенной ткани. Нижние – строги, но даже самый беспощадный белый не сравнится шелковым сиянием с матовой кожей, пьяная полночь волос перехвачена в двух местах жесткими лаковыми красными лентами, черные глаза поглощают свет, походка – привязывает взгляд, не обещанием, нет, только изяществом, ритмом. Женщина склоняется перед властелином островов, застывает в поклоне, – так смыкает лепестки вечерница с наступлением утра. Голос, произносящий все положенные слова приветствия, уважения, восхищения, благодарности, – едва ли не прекрасней всего остального.

Что же не так?

Повинуясь приказу, женщина поднимает голову, распрямляется – так не раскрывается вечерница.

– Ну что, – воркует нежный голос, – старый, трухлявый, распухший от самомнения перепуганный гриб, с особо медленными червяками вместо мыслей, изволишь ли быть доволен? У меня дамба не достроена, китобойный флот возвращается, опытные делянки этой ворвани ждут не дождутся, инструкции для крестьян не составлены, а я, по милости твоей трусости, вынуждена торчать в этом позолоченном по самую задницу и по самые водостоки пожароопасном варварском городишке, причем тебе от этого – никакого толку и проку, битое молью чучело обезьяны.

Зал замирает. Даже пылинки в солнечных лучах – и те оскорблены. Битое молью чучело обезьяны, впрочем, не подчиняется общему оцепенению, а переставляет локоть на подлокотнике, корчит странную рожицу и издает вопросительный звук.

– Ну как же, – разводит руками красавица. – Для чего люди берут заложников? Для чего нормальные, а не страдающие водянкой головы, люди берут заложников? Целей две: отвратить от враждебных действий, угрожая смертью ценного человека, и привлечь на свою сторону, завоевав преданность этого ценного человека. С моей преданностью, надеюсь, все ясно – вам ее не видать, даже пожертвуй вы мне свою ворвань вместо китовой, а что до моего супруга – то когда он решит, что дело требует мятежа, разве остановит его мысль о моей жизни? Конечно же, если со мной что-нибудь здесь случится, он выпьет из виновных всю кровь до капли, самолично, даже если ему будет очень противно… но остановиться?

Смех женщины тоже соответствует всем канонам – призрачная россыпь серебряных колокольчиков. Смех Великого Господина Регента не соответствует ничему – он хохочет как строевая лошадь, плачет от смеха, бьет ладонями по подлокотнику, по возвышению… долго потом дышит.

– Госпожа Мэго-химэ, я рад, нет, я счастлив видеть вас! Я не назначаю вам содержания, ибо ваше общество не имеет цены. Берите и требуйте все, что вам нужно – вы не узнаете отказа.

Женщина снова склоняется до земли в точно предписанной традицией последовательности.

Заседание совета на следующий день обещало быть более скучным, верней обещало, пока в залу не вплыло ярко-алое облако ткани и, сопровождаемое ярко-черным же облаком волос, не проследовало, плавно и текуче к подобающему месту и не опустилось на него – почти беззвучно, как и положено облаку. Проще было бы, если бы совет и впрямь посетило беззаконное атмосферное явление. Во всяком случае, можно было бы рассчитывать, что где-то в недрах канцелярии отыщутся соответственный прецедент и процедура. Так что великий господин регент, войдя, застал в помещении очередную немую сцену. Впрочем, присоединяться к недоуменной тишине сморщенный человечек в рыже-золотом не пожелал. Вместо того чтобы с достоинством опуститься на собственное подобающее место на возвышении, он подкатился к облаку; присел рядом, поднял скромно сложенные руки женщины и перевернул ладонями вверх.

– Это не нагината, – констатирует он мгновение спустя, глядя на желтоватые ряды мозолей.

– Если господину изволит быть приятно, – поет женщина, – это яри. У меня подходящее сложение.

Госпожа Мэго-химэ, чье имя означает «любовь», и правда считалась бы рослой, даже если родилась бы мужчиной. Сложением, однако, может быть уподоблена иве – длинные руки, длинные ноги, сухая, гибкая сила. И правда, веская причина предпочесть укороченной алебарде, типичному женскому оружию, большое копье, которое ей и по росту, и по руке…

– Ну, – ворчит регент, – этому вас учили дома. Но кто вздумал преподавать вам ножевой бой?

– Мой господин и супруг, – склоняет голову женщина, – по молодости полагает, что, хотя кавалерийское копье и хорошо для поля, в коридорах и комнатах в руках женщины уместнее короткие клинки. Меч требует слишком большого простора и излишне заметен. Неразумная, в целом, разделяет это мнение.

– Допустим, согласен. И что вы здесь делаете? – интересуется регент.

– Заседаю в вашем совете, великий господин. Не простому же советнику представлять здесь наши земли, раз уж вы изволили притащить сюда меня.

– Действительно… – морщит лоб правитель островов, – и мы запоздали с началом.

Вечером регент изволит пить чай у другой женщины, которую очень мало кто на свете смеет звать прежним именем О-Нэ, ибо кто рискнет обратиться так к госпоже Присолнечной?

– Я хорошо выбрал, – улыбается регент. – Именно тот заложник что нужно.

– Вы считаете, ее муж не станет ею жертвовать?

– Я считаю, что он пять раз задумается, прежде чем ею пожертвовать, – отзывается регент и поясняет: – Ему двадцать три. Ей двадцать два. И они уже похожи, как мы с тобой. – Регент смотрит на жену; с которой прожил, страшно сказать, тридцать лет. – У них даже маски почти одинаковые. А что они ночуют в разных комнатах, так разве важно, кто с кем и как делит и не делит изголовье? Это брак по любви. Ее муж будет осторожен с ее жизнью, а большего мне и не требуется: я сильнее, и время работает на меня.

Далеко, в другом крыле, очень красивая женщина поднимает голову от бумаг.