Страница 2 из 9
– Не смей издеваться над этим!
Тьма ее глаз колыхалась вокруг, я уже почти ничего не видела.
– Ты одного не учла, – этот шепот душил меня, – я ведь могла родить еще и Мура!
– Мура?!
– Разве по-другому ты могла его заполучить? Сама ты детей не рожаешь… Да и стихов, между прочим, не пишешь!
– Я…
– Мама, не надо! – от злости или от слез голос девочки сделался ломким?
Быстро притянув дочь, Дайна изрыгнула воркование кровоклювого ястреба:
– Не буду, не буду, оно мне надо? Пусть себе живет, как хочет. Нам с тобой она больше не помешает.
Стоило Дайне снять с меня гнет своего взгляда, как в голове моей ожило.
– Она шла за тобой пять лет, – сказала я Олесе. – Не слишком ли долго?
Губку закусила: каждый день из этих пяти лет холодной градиной впивается в недавно еще мягкий родничок на макушке. Простить эту боль? Научиться ею наслаждаться? Хочу ли я, чтобы в ее жизни боль стала всем? Как у меня (Марины!). Дайна глазами (души там нет!), нюхом вобравшая с листов книг следы великой жизни (судьбы!), и это могла узнать о нас. Пусть знает. Не поймет, конечно… Самое красивое и смышленое животное говорит с человеком на разных языках.
Олеся могла бы понять со временем, если б ее души хватило, чтобы мне свою перелить. Но если сейчас уйдет… Возвращения быть не может, даже, если Дайна вновь приведет ее к моему порогу и бросит. Возникнет расщелина, уже сейчас наметилась – непреодолимая!
Взгляд уже не детский исподлобья, что-то звериное в нем – это Дайна перетягивает ее, всасывает в себя. Но тут Олеся обращает свою угрюмость к ней:
– Ты почему голая ходишь?
– Я? – изумлением окатила свое тело, поежилась под собственным взглядом. – Я же в платье…
– Это не платье. Таких платьев не бывает!
– А что же это, по-твоему?
Прозрачным лепестком подола махнула перед лицом девочки. Олеся отпрянула – обожгло кожу. И пламенеющей тканью, и жаром из-под…
– Это сорочка, вот что!
– Марина, конечно, в таких не ходит? – опять попыталась ужалить взглядом, да на этот раз не вышло. – А могла бы, тоже еще тридцатника нет! Но Марина, конечно, выше этого, куда там! Одна душа, и ничего, кроме души.
– Преобладание другого – ущербно.
– Да ну? Брось ты! Симпатичная же деваха, чего ты из себя уродину пытаешься сделать?
– О боже! – стоном попыталась заглушить ее пошлость. – Некрасивость для меня благо. Моя душа слишком ревнива: она бы не вынесла меня красавицей.
Какая-то нежданная мысль скользнула по выпуклому лобику – такому женскому…
– Ну-ка, стоп!
Из болтавшейся на плече сумки Дайна вдруг извлекла книгу. Невозможно! Она носит с собой книгу?! И в ту же секунду узнавание пригвоздило меня: абрис Святой Жанны на темной зелени суперобложки.
– Ты читаешь «Сводные тетради»? Быть не может! Ты читаешь Марину?!
– Ну-ка, – Дайна вонзила хищный ноготь в бумажную плоть, поделенную закладкой. – Я же вот только что… Так, так…
Палец ползет по странице. Я уже знаю, что она ищет.
– Да вот же! Ну, слово в слово! «Моя душа слишком ревнива: она не вынесла бы меня красавицей». Ты ее всю наизусть, что ли, знаешь? Мощно! И за свое выдаешь?
– Ты не смеешь!
– Нет? Почему? Ловить жуликов – это же как раз не преступление.
– Замолчи…
– Ты сжульничала и попалась. Как же это называется? – ее глупый лобик морщится. – Плагиат?
– Я и она… Ты не в состоянии понять этого.
Жалость в голосе Дайны оскорбительнее всех абсурдных обвинений.
– Бедная дурочка… Ну почему ты не начнешь жить своей жизнью? Маринка, ты же молодая, умная… временами… И никакая не уродина, не вбивай себе в голову! Челку эту жиденькую только убрать бы… Если у Цветаевой была челка, так ты уж себя и изуродовать готова?
– Даже отсвет такой жизни ярче любой из ваших…
– Да? Ты так считаешь? – зевнула, выдохнув невидимое пламя. – Ну, как хочешь… Нравится оставаться тенью – да ради Бога! По мне так это скука смертная.
Ее блуждающий взгляд наткнулся на снимок моего отца, стоявший за стеклом книжного шкафа. Разряд! Дайну всю передернуло.
– Ты сама сроду не жила, и ему не давала! Только и вбивала ему в голову, что я, мол, ему не пара, что я дура набитая, что со мной стыдно в люди выйти! Еще ляпну что-нибудь не то… А то, что я ему изменяла направо-налево, обязательно нужно было придумать? Это же для мужика – удар ниже пояса, неужели не понимаешь? А я только им и жила, между прочим. Ты ведь знала! Я дышала и то с ним в такт.
– Не только с ним…
– Только! Если тебе что-то мерещилось, так нечего было выдавать это за правду!
– Ты не умеешь выстраивать фразы.
– Сама знаю, что не умею… Ну и что? Это повод ненавидеть меня?
– О, да! Это достойный повод. Только при чем здесь ненависть? Она предполагает некую глубину в ненавидимом.
– Это тоже цитата?
– Олеся измельчает с тобой.
Разве она может это понять?
– Что-что? – теперь у нее морщится нос – уже презрительно. – Да со мной бедный ребенок хотя бы узнает, что такое радость! А ты ее просто-напросто засушишь, вот что! И будет тогда вместо живой бабочки какой-то экспонат для гербария.
– Проза Набокова – гербарий.
Дайна призналась без смущения:
– Не читала, – и с девичьей легкостью присела перед дочерью. – Олеська, давай-ка сматываться отсюда!
Ее смех под стать белым зубам. Здоровый, крепкий смех. Безжалостный ко всему, что чуть менее жизнерадостно.
В детском лице так неумно отвергшем все отцовское (мое!) вдруг окаменела каждая черточка.
– Я не пойду.
Олеся процедила это сквозь зубы. Побоялась разжать их, чтобы не заплакать?
– Что… Что ты сказала? – на цветущее лицо Дайны упала густая тень.
– Я с Мариной останусь.
– По… Господи, да почему?!
«Она спрашивает – почему? Боже мой, она, в самом деле, не понимает этого?»
Наклонив голову, Олеся застыла молодым бычком: когда рожки окрепнут, достанется нам обеим. Мне за то, что пускала Дайну в нашу жизнь… Что неловкого в том, чтобы не открыть дверь врагу? Но что-то внутри меня никогда не позволит избежать этой встречи.
Дайна поднялась, сделала назад шаг, отдавшийся в сердце разочарованием: «Так легко? Уже и сдалась?» Я опустила глаза. После победы стойте с опущенными глазами, или с поднятыми – и протянутой рукой. Протянуть ей руку? Нет. Принять право духовной пустоты на существование? Нет!
– Олеська, ты что, хочешь вырасти таким же вот ходячим мертвецом?
Это обо мне? Я слышала, как горячо протестует моя кровь. Что эта фарфоровая кукла может знать обо мне – главной? О той, которую Дайне разглядеть не дано. Ее глаза слишком красивы для этого…
– Не мучай ребенка, – я подвинулась, чтобы закрыть Олесю собой, и словно увидела это свое движение со стороны: неуклюжее, лишенное той животной грации, что сочится из тела Дайны.
Кажется, она этого не заметила. Или таковым был каждый мой жест? Она привыкла. Ей пора было привыкнуть и к тому, что в ее жизни больше нет дочери.
…Но ее след остался. Впечатался в нашу жизнь. Не аромат витал в воздухе, нечто едкое разлилось в нем примесью, и разъедало глаза, горло… Та расщепленная на атомы минута сомнения, которую Олеська подарила Дайне. Уйти – остаться. Эти слова так и горели в метре над полом, вытекшие из растерянного детского мозга. Я ударялась о них, обжигалась. И не могла с ними справиться.
Мгновенный позыв к предательству на самом деле равен длине жизни. Я уже знала, что не забуду того замешательства в глазах девочки. Через подобное меня уже проводили. Нужно было отпустить ее… Не Алю. Что там! Даже Алю пришлось отпустить – пустота перетянула, засосала изнутри.
– Марина! Мы сегодня будем читать?
Жалкие, ребяческие потуги вернуть то прежнее, что сама и придавила ножкой, смяла, как теперь разгладить? Но я сделала шаг навстречу, будто и не заметила этого жалкого, затоптанного комочка – нашей жизни.