Мое королевство. Бастион

Тюремную карету с зарешеченными окошками через арку загнали вглубь двора напротив лавки Гюльши, к сараям — и без того следственной группе внимания хватало.

На зорьке, когда только-только выгнали коров и не убранные дворниками лепешки на мостовой еще исходили паром, а хозяйки не собрались мыть участки перед домами мылом и щелоком, лавку Гюльши Камаль оцепили, вошли через оба входа, оставив охрану под окнами, и вот уже второй час проводили в комнатах, на чердаке и в подвале обыск на предмет запрещенной литературы, перетряхивая каждую книжку, журнал, подшивку газет и проверяя на содержание, потому как листы могли быть вшиты в совершенно невинную обложку или даже книгу. Проверяли накладные, мытные квитки, переплетную мастерскую. Вытянули из постели и доставили, чтобы допросить, переплетчика. Согнали вниз хозяйку и обыскивали квартиру и служебный кабинет. Дело долгое, муторное, требующее сосредоточения.

Кроме двух десятков своих сотрудников Даль привлек к нему столичный комиссариат, и все же улов был жиденький. Старый роман Одинокого бога, те же подметные газетенки моны Залевич, сборничек стихов Сана, несколько подозрительных пометок самой Гюльши.

Глядя, как Гриша тюкает по клавишам «Подлесицы», набирая шапку протокола, Даль остро чувствовал, как ему не хватает Инны. И тупо болела голова.

Вслед за Талызиным комиссар вышел на крыльцо, неся в себе тяжелый гнев, и тут же занавески на окнах соседних домов едва ли не разом заколыхались, скрывая обывателей.

— Вам бы присесть, Даль Олегович, — заботливо сказал Венедикт.

— Я в порядке, — огрызнулся Даль. Взял предложенную сигарету, размял, раскурив, пустил дым колечками, вдыхая привычную горечь элитного табака.

— Ничего?

— Ничего, — Талызин вздохнул и переступил, пуская зайчики начищенными голенищами. А Далю хотелось, чтобы сейчас были обложные тучи, туман — это куда сильнее соответствовало его мироощущению. Застрелиться бы… Но ведь Сан не застрелится, так и будет угрожать государыне. А потому и ему, Далю, следует жить. Мысль скакнула, вернув ощущение теплых пальцев Алисы в его руках. Она нарочно стянула перчатку — зубами, потому что тонкая кожа, прошитая нитями крест-накрест, словно прилипла к кисти и не хотела поддаваться.

Пальцы тонкие, теплые, неожиданно сильные, но в его ладонях ее кисть утонула, точно птенец в гнезде. И так длилось долгое-долгое мгновение. Мечты сбываются странно и криво.

Даль вытер лоб, задевая повязку, и вернулся вглубь магазина, в полутьму, едва разгоняемую светильниками.

— Это произвол, — сказала Гюльша, брезгливо искоса глядя на подсунутый ей протокол. — Вам не кажется, господин комиссар, что вы перешли все границы? И что ваши действия сейчас напоминают деяния Одинокого бога?

— Между нами есть существенное различие, Гюльша Ревазовна. Все, что я совершаю сейчас, происходит в строгом соответствии с законом, обсужденным и принятым с согласия всей Метральезы. А если кому-то не хватает совести или ума, чтобы просчитать последствия своих поступков — то Корабельщик ему судья.

Гюльша глянула на Даля влажными темными глазищами.

— Я поклоняюсь Бастет.

— Тогда мы вас депортируем. Пусть вас судит брат по искоростеньским законам.

— Не можете вы без шантажа, Даль Олегович.

— Не вижу смысла с вами церемониться, — отрубил он. — Погибли люди. А наша тюрьма будет слишком мягким наказанием за это, не то, что устроит вам брат.

— Мою вину еще надо доказать!

— Не ведите себя пафосно, как Мята Залевич, — бросил Даль устало. — Доказательств у нас предостаточно. Гай Сорен не может похвастать вашим искоростеньским упорством да и упорством вообще. Он сдал с потрохами всю вашу тайную организацию.

Гюльша уселась, сложив руки на коленях, практически теряясь в кресле из-за темного платья и волос. Только лицо и кисти светились да отблескивал на платье золотой галун.

— Я не хочу назад, Даль Олегович. Я убью себя.

— Что ж, одной заботой меньше, — весело произнес, вставая за плечами Даля, Талызин.

Был один из тех ярких безоблачных дней конца сентября — начала октября, когда, кажется, опять вернулось лето. Облачка мелкие и пушистые редко разбросаны по голубому небу: бледному, не успевшему набрать синевы. А солнце выделяет выпуклости и трещины в камнях старинного укрепления. И играет на розе и узких окнах Храмины и отражается от арочных окон галерее напротив, делая сумрачный колодец двора искристо-праздничным. Но Даль не любовался бликами солнца на стекле, а следил за рабочими, неспешно таскающими к двери на галерею мешки с цемянкой и кирпич. Рабочие не суетились, не торопились, делали дело основательно. Кирпич лежал аккуратной горкой, мастеровые замешивали раствор на яичном белке. Яйца лежали тут же в почерневшей лозовой корзине Далю чуть ли не в пояс. Куриные, желтые, крупные.

У второй двери в галерею шла такая же работа. Переходя в обход туда-сюда, комиссар все думал, отчего не приказал замуровать галерею сразу. Наверху на башню поставить наблюдателей — чтобы предупредили, если стрелок умостится на крыше перехода. Или вон пару химер-охранниц на эту крышу взгромоздить. Из тронного зала перенести на время процессии. Надо об этом с Феликсом переговорить.

Твиртове мистически отзывается государыне, изменяясь. Но ее убийцы вроде еще сквозь стены ходить не умеют…

Зверь выбежал на ловца.

— Даль Олегович! — Феликс Сорен манил комиссара к себе. Втянул в оконную нишу, из которой был виден рыже-ржавый дворцовый парк. — Вы что это творите, Даль Олегович?

Даль смерил Хранителя взглядом: где очечки, синий халат, нарукавники? Гибкая фигура фехтовальщика, волчье лицо и глаза… сверкают насмешливо. И опасно.

— А что не так?

— А все не так. Прекращайте это безобразие. Разбирайте все взад.

Комиссар подавил смешок.

— Почему?

Феликс взмахнул рукой, воздух сверкнул рыбкой, лопнул мыльным пузырем — и они уже не в нише. В галерее — смотрят на внутренний двор Твиртове сверху вниз.

— Вот поэтому, — Хранитель тяжело вздохнул. — Думаете, ваши стенки остановят Крысолова?

— Тогда и засада здесь его не остановит? — буркнул Даль, как-то разом понимая, что речь идет о Сане. — Будет другая галерея, куда он спокойно пронесет ружье?

— Не совсем так, — Хранитель ладонями отвел назад волосы. — Вы вот что сделайте, Даль Олегович. Склоните Гюльшу Ревазовну к сотрудничеству. Отмените депортацию с условием, что она будет стоять вот тут, — он топнул ногой, — все время шествия. И штуцер ей заряженный дайте. Да хоть арбалет.

— И все?

— Двери нужно освободить. Пусть стерегут ваши сотрудники, если вам так хочется. А заложить — не поможет.

И пристально всмотрелся комиссару в лицо, словно проверял, готов ли тот все выполнить, полагаясь на святую веру.

— Что-то еще?

— Помолитесь за меня, Даль Олегович. И за Алису тоже.

В ночь перед годовщиной коронации государыня молилась при свече в одиночестве своих покоев, отпустив слуг. А под утро забылась коротким тяжелым сном.

Проснувшись, она завтракать не стала. Выпила немного воды. Приняла ванну. Ей помогли облачиться в синее тяжелое платье с горностаевой оторочкой. Плащ Алиса набрасывать не стала. Погода стояла мутная, серая, но холодно не было.

Предстояли утомительные торжества.

Даль вошел к ней обсудить детали шествия и вопросы безопасности. Увидел, как Алиса бледна, но вновь на отмене церемонии настаивать не стал. Через четверть часа в открытом авто они уже выезжали в город.

В праздничной толпе, вежливо теснимой полицией, мог оказаться убийца. Могли швырнуть бомбу или выстрелить из окна, с любого украшенного цветами и стягами балкончика. Даль зорко поглядывал по сторонам, пока Алиса одаряла толпу взмахом поднятой руки и улыбками. Пахло бензином и лошадьми. Конные егеря в медвежьих шапках гарцевали перед и за машиной, потрясали красой убранства и статью своей и конской впечатлительные женские сердца. В них летели цветы.